Переландра - Льюис Клайв Стейплз. Страница 36

Он обернулся к Нелюдю. У того, собственно говоря, уже не было головы, но рисковать не стоило. Ухватив неподвижное тело за щиколотки, он дотащил его до обрыва и, чуть передохнув, сбросил в огонь. Черный силуэт взметнулся над огнем — и все кончилось.

Рэнсом дополз до реки, напился. «Может, и мне конец… — думал он. — А может, отсюда есть выход… или нету. Но сегодня я больше и шагу не пройду. Даже если умру здесь. Нет и нет. Я устал — и слава Богу». Через секунду он уснул.

ГЛАВА 15

Выспавшись, Рэнсом продолжил свое подземное странствие, хотя голова у него кружилась от усталости и голода. Правда, сперва он еще долго лежал и даже лениво препирался с самим собой, стоит ли идти дальше. Как он решился идти, он не помнил. От всего пути в памяти остались лишь обрывки. Вдоль огня вела длинная галерея, там было страшное место, где прорывался пар: какой-то из многих водопадов здесь сливался с огнем. Дальше были огромные, слабо освещенные залы, полные неведомых камней — они отражали свет, сверкали, дразнили, обманывали, словно он кружился с карманным фонариком в зеркальном зале. Ему показалось (или примерещилось), что он миновал зал, созданный скорее искусством, чем природой. Там стояло два трона и два стула, слишком большие для людей. Если он и видел этот зал, то так и не понял, зачем он создан. Он прошел темный туннель, в котором гудел ветер, осыпавший его песком. Снова была тьма, и своды, и сквозняки и наконец гладкий пол, освещенный холодным зеленым спетом. Там ему показалось, что он видит вдалеке четырех огромных жуков. Издали они были маленькие, как комары. Двигались они парами и везли повозку, а в ней стояла закутанная фигура, неподвижная, высокая, стройная. С невыносимой величавой медлительностью карета миновала его и скрылась. Да, подземелье этого мира — не для человека; но для чего-то оно создано? И Рэнсом подумал: если люди проникнут сюда, может возродиться старый обычай ублаготворять местные божества, неведомых обитателей, не оскорбляя Бога, а мудро и вежливо прося прощения за то, что ты вторгся в их владения. Существо в повозке было тварно, как и сам Рэнсом, но здесь, под землей, у него куда больше прав. Во тьме Рэнсом слышал и грохот барабанов — тра-та-та, тра-та-та-та — сперва далеко, потом вокруг себя, потом опять подальше, пока эхо не замерло в черном лабиринте. Встретился ему фонтан холодного света — колонна, сияющая так, словно она из воды, и странно пульсирующая, и не приближавшаяся к нему, сколько он ни шел, и внезапно исчезнувшая. Он так и не понял, что же это такое. Когда он увидел столько странного и поразительного, и неприятного, что я и описать не берусь, он поскользнулся во мраке и так же внезапно оказался в воде — волна подхватила его. Он тщетно боролся, его увлекало все дальше и дальше, пока он не решил, что если его и не разобьет о стены, то унесет прямо в огненную бездну. Но туннель оказался ровным, прямым, течение — не столь уж бурным. Он даже ни разу не ударился, просто лежал на воде, и его несло вперед в гулком мраке. Длилось это долго.

Вы понимаете, конечно, что ожидание смерти, усталость, неумолчный шум совсем сбили его с толку. Он вспоминал потом, что из тьмы его вынесло в какое-то серое пространство, потом — в мешанину голубого, зеленого и белого. Над ним появлялись арки и слабо светящиеся колонны — но расплывались, словно призраки, и он о них забывал. Все это было похоже на ледяную пещеру, только здесь было слишком тепло. Сам потолок как будто струился — должно быть, в нем отражалась река. Через мгновение она вынесла Рэнсома на свет, под открытое небо, и перекувырнула, и — ошеломленного, задохнувшегося — оставила в теплой мелкой воде какой-то большой заводи.

Он очень устал и не мог пошевелиться. Воздух, тишина, одинокие крики птиц почему-то подсказали ему, что он — на вершине горы. Наконец он скорее выкатился, чем выполз из заводи на мягкий голубой мох. Оглянувшись, он увидел реку, струящуюся из устья пещеры, которая и впрямь казалась ледяной. У самого выхода вода была пронзительно синей, но тут, рядом с ним, обретала теплый янтарный цвет. Было свежо и влажно. Склон по левую руку порос яркими кустами, а в просветах сверкал, как стекло, но все это его не заинтересовало. Из-под маленьких острых листьев свисали какие-то гроздья, до них можно было дотянуться, не вставая, и он поел, потом заснул, сам того не заметив.

Чем дальше, тем труднее рассказать, что с ним было. Он не знает, сколько дней провел вот так, ел и спал. Вроде бы два дня или три, но зажили все раны, и я думаю, скорее прошло не меньше двух недель. От этого времени, как от младенчества, остались только сны — собственно, он и был младенец, и вскармливала его сама Венера до той поры, когда он смог подняться. От столь долгого отдыха сохранилось только три впечатления — веселый шум воды; животворящий сок, который он сосал из ягод, просто ложившихся ему в руки; и наконец, песня! То в воздухе, то в долинах, далеко под ним, звенела она, проникая в сны и встречая по пробуждении. Она была беззаконной как птичье пение, но пела не птица. Звук походил не на флейту, а на виолончель — низкий, глубокий, сочный, нежный, густо-золотистый, страстный даже, но не человеческой страстью.

Он просыпался медленно, и я не могу рассказать с его слов, как стал он замечать то место, в котором лежал. Но когда он наконец отдохнул и исцелился, вот что он увидел. Скала, с которой падала вода, была не ледяная, а из какого-то прозрачного камня. Любой ее осколок был как стекло, но сама она — подальше — казалась матовой. Если бы вы вошли в пещеру и обернулись, края арки оказались бы прозрачными, а внутри все было синим. Рэнсом так и не понял, что это за минерал.

Лежал он на синей лужайке, края ее мягко уходили вниз, а по склону, как по ступенькам, уходила вниз река. Холм был усыпан цветами, их раскачивал ветерок. Далеко внизу была лесистая равнина, но склон, огибая ее, уходил еще дальше, а уж там, в неправдоподобной дали, виднелись вершины новых гор и новые равнины, пока все не исчезало в золотистой дымке. По другую сторону долины были огромные горы, просто Гималаи, с алыми вершинами — не красными, как девонширские скалы, а именно алыми, словно их покрасили. И этот цвет, и острота вершин изумляли Рэнсома, пока он не сообразил, что в этом новом мире и горы еще молоды. Кроме того, они могли быть дальше, чем ему казалось.

Слева и сзади все закрывали стеклянные утесы. Справа их было немного, и за ними начинался еще один склон, а шел он вверх. Резкость и четкость очертаний убеждали Рэнсома, что эти горы и впрямь очень молоды.

Если не считать песни, было очень тихо. Он видел птиц, но они летали далеко внизу. На склоне горы справа, и глуше — спереди, что-то все время журчало. Поблизости он воды не заметил, если же она текла подальше, поток, должно быть, мили в две-три шириной, а такого не бывает.

Пытаясь описать все, я опустил то, что Рэнсом собрал с трудом и долго. Так, здесь часто бывали туманы, скрывавшие все сочно-желтой или бледно-золотой завесой, словно золотой небосвод опускался совсем близко и проливал на этот мир свои сокровища.

Узнавая все больше об этом месте, Рэнсом заново узнавал и свое тело. Несколько дней он почти не шевелился, даже резкий вздох причинял ему такую боль, что он закрывал глаза. Однако она прошла на удивление быстро. Но, как для сильно разбившегося человека настоящая боль просыпается только тогда, когда подживут синяки и ссадины, так и Рэнсом, подлечившись, ощутил, что болит главная рана. Была она в пятке, и, судя по форме, нанесли ее человеческие зубы — наши мерзкие зубы, которые впиваются, рвут, а не режут. Как ни странно, он не помнил, в какой из схваток получил эту рану. Она не гноилась, но из нес сочилась кровь, и остановить ее он никак не мог. Правда, это его не беспокоило, его вообще не трогало теперь ни прошлое, ни будущее, словно он уже не умел ни надеяться, ни бояться.

Но пришел день, когда, не собираясь покидать свое озеро — он привык к нему, как к дому — он все же почувствовал, что должен что-то предпринять. Он провел день за странной работой, которая, однако, казалась ему необходимой. Вещество прозрачных скал было слишком хрупким, он нашел острый камень другой породы, расчистил большую площадку на скале, разметил ее и наконец выбил надпись — на древнесолярном языке, но латинскми буквами: