Переландра - Льюис Клайв Стейплз. Страница 43

— Все от Него и ради Него. Он порождает Себя Себе на радость и видит, что это хорошо. Он — Свой же Сын, и все, что от Него, — это Он. Благословен Малельдил!

— Помраченный разум не видит замысла, ибо для него их слишком много. В здешних морях плывут острова, где мох так тонок, так плотен, что не заметишь ни волосков, ни самой пряхи, а только гладкую ткань. Таков и Великий Танец. Заметь лишь одно движенье, и через него ты увидишь все замыслы, и его сочтешь самым главным. А то, что ты примешь главным, главное и есть. Да не оспорит это никто. Кажется, замысла нет, ибо все — замысел. Кажется, центра нет, ибо все — центр. Благословен Малельдил!

— И то, что так кажется, — тоже венец и цель. Ради этого растянул Он время и раздвинул Небеса. Если мы не узнаем тьмы, и дороги, ведущей в никуда, и неразрешимого вопроса, чему уподобим мы Бездну Отца? Благословенно, благословенно, благословенно имя Его!

И тут все как-то изменилось, словно то, что было речью, теперь обращалось к зрению. Рэнсом подумал, что видит Великий Танец, сплетенный из лент света, — они проходили друг под другом, и друг над другом, сплетаясь в причудливые арабески и хрупкие, как цветы, узоры. Каждая фигура, которую он видел, становилась средоточием, через нее воспринимал он целое, все становилось единым и простым — и вновь запутывалось, когда, взглянув на то, что он считал каймой, отточкой, фоном танца, он видел, что и это притязает на первенство, не отнимая его у той, первой фигуры, но даже приумножая. Еще он увидел (хотя зрение здесь не при чем) мгновенные вспышки света там, где пересекались линии и, неведомо как, понял, что эти крошечные огоньки, эфемерные вспышки — исчезающие мгновенно народы, цивилизации, культуры, учения, системы, словом, все то, о чем говорит история. Сами же линии, ленты света, в которых жили и гасли миллионы частиц, принадлежали к какой-то иной природе. Постепенно Рэнсом разглядел, что почти все они — отдельные созданья, и подумал: если он прав, время Великого Танца совсем не похоже на наше время. Одни из них, самые тонкие и нежные, были теми, кого мы считаем недолговечными — цветами и бабочками, плодами, весенним ливнем, и даже (показалось ему) морской волной. Ленты пошире были созданиями, которые кажутся нам почти вечными — кристаллами, реками, звездами, горами. А ярче, светлее, блистательней всех были живые существа, хотя сияние их и цвет (иногда выходивший за пределы спектра) отличались друг от друга не меньше, чем от существ иного рода. Увидел он и абстрактные истины, а живые люди превратились в линии света, и противостояли они, вместе, частицам обобщений, вспыхивающим и гаснущим на пересечениях линий. Потом, на Земле, он этому удивился, а тогда, наверное, все это, как сказали бы мы, вышло за пределы зрения. Он рассказывал нам, что вся совокупность любовно переплетенных извивов вдруг оказалась поверхностью гораздо более сложной фигуры, уходящей в четвертое измерение, а измерение это прорвалось в иные миры. Танец все убыстрялся, линии сплетались все гуще, все больше льнули друг к другу, все ярче становилось сияние, одно измерение добавлялось к другому, и та часть Рэнсома, которая еще могла мыслить и помнить, отделилась от его зрения. И вот тогда, на вершине сложнейшего танца, в который его вовлекло, вся сложность исчезла, растворилась, как белое облачко в яркой синеве неба, и непостижимая простота, древняя и юная, как утро, открылась ему во всей своей ясности и тишине. В эту тишину, в эту приветливую свежесть он вошел именно тогда, когда отошел дальше всего от обычного нашего существования, и ему показалось, что он проснулся, очнулся, пришел в себя. Радостно вздохнув, он поглядел вокруг.

Звери ушли. Эльдилы исчезли. Тор, Тинидриль и сам он были одни в утреннем свете Переландры.

— Где же звери? — спросил он.

— У них есть свои дела, — ответила Тинидриль. — Они ушли воспитывать малышей, откладывать яйца, строить гнезда, плести паутину, рыть норы, играть, петь песни, пить и есть.

— Недолго они были здесь, — сказал Рэнсом, — ведь все еще утро.

— Да, — отвечал Тор, — другое утро другого дня.

— Мы здесь так давно? — спросил Рэнсом.

— Да, — ответил Тор. — Я только сейчас узнал. С тех пор, как мы встретились на вершине горы, Переландра совершила полный оборот вокруг Арбола.

— Мы пробыли здесь год? Целый год? — удивился Рэнсом. — Господи, что же случилось за это время в моем, темном мире! Знал ли ты, Отец, что прошло столько времени?

— Я не чувствовал, как оно шло, — ответил Тор. — Должно быть, волны времени еще не раз изменят для нас свое течение. Скоро мы сможем выбирать, подняться ли нам над ними, чтобы увидеть все разом, или преодолевать волну за волной, как раньше.

— Я думаю, — откликнулась Тинидриль, — что сегодня, когда год вернул нас на то же самое место в небесах, эльдилы вернутся за Пятнистым, чтобы отнести его в родной мир.

— Ты права, Тинидриль, — сказал Тор; потом взглянул на Рэнсома и добавил: — Какая-то красная роса сочится у тебя из ноги.

Рэнсом поглядел и увидел, что нога все еще кровоточит.

— Да, — сказал он, — меня укусил Злой. Это хру, кровь.

— Присядь, друг, — сказал Тор, — я обмою твою ногу.

Рэнсом смутился, но Король усадил его и, опустившись перед ним на колени, взял в руки раненую ногу. Прежде чем омыть ее в озере, он вгляделся в рану.

— Значит, это хру, — сказал он. — Я никогда не видел ее. Ею Малельдил воскресил миры прежде, чем хоть один из них был создан.

Он долго смывал кровь, но рана не закрывалась.

— Значит, Пятнистый умрет? — спросила Тинидриль.

— Не думаю, — сказал Тор. — Тому из его рода, кто дышал воздухом Святой горы и утолял жажду ее водою, нелегко обрести смерть. Ведь те, кто был изгнан из рая в вашем мире, жили очень долго, прежде чем научились умирать.

— Да, я слышал, что первые поколения жили долго, — сказал Рэнсом, — но принимал это за сказку, за поэзию и не размышлял о причине.

— Ох! — воскликнула Тинидриль. — Эльдилы вернулись за тобой.

И Рэнсом увидел не те высокие белые фигуры, которыми были для него Марс и Венера, а слабый свет. Король и Королева легко узнали эльдилов и в этом обличье — так земной король узнает своих приближенных и в обычном наряде.

Тор отпустил раненую ногу, все трос пошли к белому ящику. Крышка лежала рядом, но никому не хотелось прощаться.

— Как называется то, что мы чувствуем сейчас. Тор? — спросила Тинидриль.

— Не знаю, — отвечал Король. — Когда-нибудь я дам этому имя. Но не сегодня.

— Словно ты сорвал плод с очень толстой кожурой, — сказала Тинидриль. — Когда мы вновь встретимся в Великом Танце, радость наша будет подола сладости плода. Но кожура у него толстая, мне и не сосчитать, сколько в ней лет…

— Теперь ты знаешь, — сказал Король, — что хотел с нами сделать Злой. Если б мы послушались его, мы бы пытались съесть плод, не разгрызая кожуры.

— И сладость его не была бы сладостью, — откликнулась Королева.

— Пора идти, — прозвучал ясный голос. Рэнсом не знал, что сказать на прощанье, опускаясь в гроб. Стенки показались снизу высокими, словно стены; над ними, как в рамке, он видел золотое небо, и лица Тора и Тинидриль, «Завяжите мне глаза», — сказал он. Король и Королева отошли, и тут же вернулись с охапками алых лилий. Оба наклонились над ним и поцеловали его. Он увидел, как поднялась, благословляя, рука, и больше уже ничего не видел в этом мире. Они засыпали, укрыли его лицо лепестками, и благоуханное облако ослепило его.

— Все ли готово? — спросил Король. — Прощай, друг и спаситель, прощай, — сказали оба голоса. — Прощай до той поры, когда мы, все трое, выйдем за пределы времени. Говори о нас Малельдилу, и мы будем говорить о тебе. Да пребудут с тобою Его сила, слава, любовь.

Он еще услышал звонкий стук опускавшейся крышки. Потом несколько мгновений различал шум того мира, от которого был уже отделен. И наконец сознание покинуло его.