Эроусмит - Льюис Синклер. Страница 110

Отплытие первого парохода превратилось в празднество. Белые и черные, индусы, и китайцы, и караибы толпились на пристани, крича, размахивая шарфами, стараясь не разрыдаться при слабом писке того, что осталось от блекуотерского премированного духового оркестра; и когда пароход — «Сент-Айа», Мак-Герковской пароходной компании — отвалил и капитан, стоя очень прямо на своем мостике, лихо отдал честь, хотя сквозь навернувшиеся слезы он не видел гавани, — все почувствовали, что они уже не сидящие под замком прокаженные, но жители вольного мира.

С этим пароходом уезжала Джойс Ленион. Мартин простился с нею на пристани.

Почти одного с ним роста, она крепкой рукой пожала ему руку, взглянула на него без смущенья и радостно сказала:

— Итак, вы уцелели? Я тоже. Оба мы, пойманные в этот капкан, были сумасшедшими. Не думаю, чтоб я вам помогла, но я старалась помочь. Видите ли, меня никогда не учили понимать действительную жизнь. Вы меня научили. Прощайте.

— Вы разрешите мне навестить вас в Нью-Йорке?

— Если вам в самом деле захочется.

Она уехала, но никогда она не была так близко, как в тоскливый час, когда пароход пропал за серебряной чертой горизонта. Но пришла ночь, и он бежал, охваченный ужасом, в Пенритскую Хижину и припал щекой к сырой земле над той Леорой, с которой ему никогда не приходилось приспосабливаться и объясняться, у которой никогда не нужно было спрашивать: «Вы разрешите мне вас навестить?»

Но Леора лежала в последней своей постели холодная, без улыбки и не ответила ему, не утешила.

Мартин должен был до отъезда собрать записи по эксперименту с фагом, прибавить наблюдения Стокса и Твифорда к своим собственным первым точным цифрам.

Как человек, даровавший фаг десятку тысяч напуганных островитян, он сделался важной особой. «Блекуотер-Гардиан» в первом после снятии карантина выпуске назвал его «спасителем наших жизней». Он стал народным героем. Если Сонделиус помог им очиститься от погани, разве не был Сонделиус адъютантом при нем? А если была тут десница божья, как утверждает многодумный негр, сменивший Айру Хинкли в часовнях Братства Просвещения, то разве не был послан к ним чужеземец самим господом?

Правда, занудливый доктор шотландец, усердно, но незаметно работавший во время эпидемии, указывал, что известно немало случаев, когда чума прекращалась и без фага, но его никто не слушал.

Когда Мартин заканчивал разбор своих записей, пришло письмо из Мак-Герковского института за подписью Риплтона Холаберда.

Холаберд писал, что Готлиб «сильно сдал», сложил с себя руководство институтом, приостановил свою собственную научную работу и ныне сидит дома — удалился на покой. Сам Холаберд был назначен исполняющим должность директора и в качестве такового заливался:

— Отчеты о вашей работе в письмах от агентов Мак-Герка (поскольку эти письма пропускались карантинными властями), куда шире, чем ваш собственный скромный отчет, оповещают нас о вашем поистине сенсационном успехе. Вы сделали то, что немногим из наших современников под силу совершить: путем широкой экспериментальной проверки установили действенность противочумного бактериофага и спасли большую часть несчастного населения. Совет Попечителей и я — мы должным образом ценим те лавры, которые вы прибавили и прибавите еще, когда отчет ваш будет напечатан, к славе Мак-Герковского института, и теперь, поскольку ваш номинальный патрон, доктор Готлиб, по-видимому, несколько месяцев не сможет сотрудничать у нас, мы полагаем организовать новый самостоятельный отдел с вами во главе.

— Установил действенность… чушь! Я провел проверку едва наполовину, — вздохнул Мартин. Потом подумал: «Новый отдел! Я и тут слишком много командовал. Надоела мне власть. Я хочу вернуться в свою лабораторию и опять все начать сначала».

Ему пришло на ум, что он, вероятно, будет получать десять тысяч в год… Леора так радовалась бы, задавая небольшие экстравагантные обеды.

Хоть он и раньше видел, как ослаб за последнее время Готлиб, все же Мартина больно поразило известие о его нездоровье, настолько серьезном, что он на несколько месяцев был вынужден оставить научную работу.

Мартин забывал свои личные горести, когда думал о том, что, отступившись от своего опыта, разыгрывая спасителя, он изменил Готлибу и всему, что Готлиб в своем лице представляет. Вернувшись в Нью-Йорк, он должен будет прийти к старику и сознаться — под взглядом его глубоких строгих глаз, — что не получил полного доказательства действенности фага.

Если бы он мог хотя бы прибежать к Леоре со своими десятью тысячами в год…

Он покинул Сент-Губерт через три недели после Джойс Ленион.

Накануне его отъезда в его и Стокса честь был устроен банкет под председательством сэра Роберта Фэрлемба. В то время как сэр Роберт выпаливал щедрые комплименты, и Келлет пробовал что-то объяснить, и все, стоя, пили за здоровье своего спасителя сразу после тоста за короля, Мартин сидел одинокий, думая о том, что завтра он оставит этих доверчивых людей, чтобы держать ответ перед Готлибом, перед Терри Уикетом.

Чем громче славили его, тем упорней он думал о неведомых строгих ученых в далеких лабораториях — что скажут они о человеке, который имел такую возможность и не использовал ее. Чем настойчивей величали его подателем жизни, тем горше сознавал он свой позор и свою измену: и когда он взглянул на Стокса, в его глазах он прочел жалость, которая была хуже осуждения.

36

По случайному совпадению Мартин возвращался в Нью-Йорк, как и выехал, на «Сент-Бариане». Корабль населяли призраки дремлющей Леоры, Сонделиуса, кричащего на капитанском мостике.

На борту «Сент-Бариана» находилась также звезда Загородного клуба, мисс Гвильям, обидевшая Сонделиуса.

Она плодотворно провела зиму — писала заметки о музыке туземцев на Тринидаде и в Каракасе; или по меньшей мере собиралась их писать. Она видела, как Мартин садился на корабль в Блекуотере, и обратила внимание на провожавших его друзей: двое англичан — толстый и тощий — и один шотландец, форменный сухарь.

— Ваши приятели все, очевидно, британцы, — разъяснила она ему, завладев им на правах старого знакомства.

— Да.

— Вы провели здесь всю зиму.

— Да.

— Как же вам не посчастливилось — попасть в карантин! Но я говорила вам, что глупо было высаживаться. Вам, несомненно, удалось заработать кое-какие деньги практикой? Но все это было, конечно, крайне неприятно.

— Д-да-а, пожалуй.

— Я вам говорила! Вы должны были послушаться меня и ехать на Тринидад. Очаровательный остров! Скажите, как поживает мистер Грубиян?

— Кто?

— О, вы знаете — тот смешной швед, что устраивал танцы и все такое.

— Он умер.

— О, мне, право, жаль. Знаете, что бы там ни говорили другие, а я считала его неплохим человеком. Я уверена, что в сущности он был довольно культурен, только слишком много поднимал суматохи. А жена ваша с вами?

— Нет… не со мной. Я пойду вниз, распакую вещи.

Мисс Гвильям проводила его взглядом, ясно говорившим: «Уж чего-чего, а приличных манер можно требовать от каждого!»

Ввиду жары и угрозы штормов на «Сент-Бариане» было мало пассажиров первого класса, да и те большей частью в счет не шли: то не были веселые приличные янки-туристы, а так какие-то люди из Южной Америки. Как это делают всегда туристы, когда они расширили и обогатили свой кругозор путешествием, когда возвращаются в Нью-Джерси и Висконсин, подняв себе цену тем, что провели полгода в Вест-Индии или Южной Америке, немногие почтенные пассажиры парохода придирчиво изучали друг друга и отметили своим вниманием худого бледного человека, который, казалось, не знал покоя: весь день он мерил шагами палубу, и далеко за полночь его видели стоящим в одиночестве у борта.