Эроусмит - Льюис Синклер. Страница 64

Он спросил ее резко:

— Послушайте, милочка. Допустим… допустим, девушка, младенец вроде вас, влюбилась вдруг в женатого человека. Как по-вашему, что она должна делать? Дарить его нежностью? Или дать ему отпор?

— Ох, разумеется, дать отпор. Даже, если это ей страшно тяжело. Даже, если она любит его до безумия. Потому что, как бы она его ни любила, она не должна причинять боль его жене.

— Но допустим, жена никогда не узнает; или ей это безразлично?

Он не притворялся больше, что работает; он стоял перед нею, подбоченясь, темные глаза его требовали ответа.

— Ну, если не узнает… Но дело не в том. Я убеждена, что браки, в самом деле, заключаются на небесах. А вы как думаете? Когда-нибудь явится прекрасный принц, идеальный возлюбленный (она была так молода, так молоды, так сладки были ее губы!)… и я, конечно, хотела бы сберечь себя для него. Все будет испорчено, если я стану легкомысленно играть любовью до прихода моего героя.

Но ее улыбка ласкала.

Мартину рисовалось, что их забросило вдвоем в одинокое становище. Она забывает свою попугайскую мораль. В нем совершилась перемена, решительная, как обращение в другую веру или как приступ неистовой ярости на войне; от пристыженного нежелания изменять жене он перешел к решимости взять то, что само дается в руки. Его начинало злить, что Леора требовательна, — ей навсегда принадлежит его глубочайшая любовь, а она налагает запрет на каждую его мимолетную прихоть… Да, налагает запрет. Леора редко говорила об Орхидее, но она всегда могла сказать (или ему со страху так казалось), когда Мартин провел с Орхидеей час-другой среди дня. Под немым испытующим взглядом жены он чувствовал себя правонарушителем. Он, которого всегда коробило от елейности, был теперь преувеличенно нежен:

— Ты весь день просидела дома? Ну, мы после обеда махнем в кино. Или лучше позвонить кому-нибудь и пойти в гости? Как ты хочешь?

Он слышал, что голос его приторен, и ненавидел его, и знал, что не уластил Леору. И каждый раз, пускаясь в размышления о превосходстве своей правды над правдой Пиккербо, он сам себя осаживал: «Хорош гусь! Туда же — рассуждаешь о правде, жалкий лжец!»

В самом деле, он слишком дорого платил за то, что заглядывался на губы Орхидеи, но беспокойство о цене, как бы ни была она несообразна, не могло его остановить: все равно он заглядывался на них.

В начале лета, за два месяца до того, как разразилась в Европе Великая война, Леора отправилась на две недели в Уитсильванию навестить родителей. Только тогда она заговорила:

— Рыжик, я не намерена, когда вернусь, задавать тебе вопросы, но я надеюсь, что у тебя не будет такого глупого вида, как в последнее время. Мне кажется, эта твоя облепиха, мать-и-мачеха, твоя безмозглая Дульцинея, не стоит того, чтобы мы из-за нее ссорились. Рыжик, дорогой мой, я так хочу, чтобы ты был счастлив, но пока я у тебя не померла, я не потерплю, чтоб меня забросили на шкаф, как старую шляпу. Предупреждаю. А теперь насчет льда: я распорядилась, чтобы доставляли сто фунтов в неделю, так что если тебе когда-нибудь захочется пообедать дома…

Когда она уехала, ничего сразу не произошло, хотя все время казалось, вот-вот что-то должно произойти, и очень существенное. Орхидея с девическим любопытством ждала, как поступит в этом случае мужчина, но довольствовалась чрезвычайно скудными дозами волнения.

В то июньское утро Мартин клялся, что она «дура и кокетка» и что у него «нет никакого желания возиться с ней». Нет! Вечером он заглянет к Эрвину Уотерсу, или почитает, или пойдет погулять с дантистом школьной амбулатории.

Но в половине девятого он не спеша направлялся к ее дому.

Если супруги Пиккербо никуда не ушли… Мартину слышался его собственный голос: «Я проходил мимо, доктор, и завернул к вам спросить, что вы думаете о…» Черт возьми!.. О чем же? Пиккербо никогда ни о чем не думает.

На низком парадном крыльце он увидел Орхидею. Над ней склонился юнец лет двадцати, некто Чарли, письмоводитель.

— Здравствуйте! Отец дома? — крикнул Мартин таким беззаботным тоном, что вправе был себя поздравить.

— Ужасно жалко, но они с мамой вернутся не раньше одиннадцати. Может быть, присядете, отдохнете? Такая жара!

— Пожалуй… — Он решительно сел на ступеньку и старался вести юношеский разговор, в то время как Чарли изрекал сентенции, которые, по его понятиям, должны были импонировать отягченному годами доктору Эроусмиту, а Орхидея в знак заинтересованности издавала короткое мурлыканье — искусство, в котором она была очень изощрена.

— Часто ходите на бейсбол? — спросил Мартин.

— О да, когда только есть время, — ответил Чарли. — Как дела в Городском Управлении? Обнаружили уйму случаев оспы, и винкулус-пинкулус, и всяких фантастических болезней?

— Без дела не сидим! — прогудел старый доктор Эроусмит.

Больше он ничего не мог придумать. Он слушал, как Чарли и Орхидея обменивались зашифрованным хихиканьем о вещах, которые оттесняли его за барьер, и чувствовал себя столетним стариком: тут были упоминания о Мэмми и Графе и гневное: «Великолепно! Но если вы хоть раз увидите, что я танцую с нею, вы мне об этом сообщите, хорошо?» За углом визжала Вербена Пиккербо, предлагая каким-то неизвестным личностям «перестать сию же минуту»!

«К черту! Не стоит труда! Пойду домой», — вздохнул Мартин, но в это мгновение Чарли бросил:

— Ну, всего, будьте паинькой; мне пора.

Мартин остался вдвоем с Орхидеей в покое и стеснительном молчании.

— Так приятно побыть в обществе человека, который умен и не старается все время ухаживать, как Чарли, — сказала Орхидея.

Он подумал:

«Прекрасно! Она решила быть просто милой, славной девочкой. Я тоже образумился. Посидим немного, поболтаем, и я пойду домой».

Она как будто придвинулась ближе. Зашептала:

— Мне было тоскливо, особенно с этим вульгарным мальчишкой, пока не раздались ваши шаги на улице. Я сразу почувствовала, что это вы.

Он гладил ее по руке. Когда он стал это делать более пылко, чем полагалось бы сотруднику и другу ее отца, она отняла руку, обняла свои колени и принялась болтать.

Так бывало всегда в те вечера, когда он подходил к крыльцу и заставал ее одну. В ней было в десять раз больше неожиданностей, чем в самой сложной женщине. Мартин умудрился чувствовать себя виновным перед Леорой, не вкусив ничего от тех пресловутых радостей, какие полагается испытывать виновному.

Пока она говорила, он старался уяснить, есть ли у нее хоть сколько-нибудь мозгов. Очевидно, ей не хватало их даже на то, чтоб учиться в небольшом среднезападном церковном колледже. Вербена должна была с осени поступить в колледж, но Орхидея считала своим долгом, как она пояснила, «остаться дома и помогать маме в заботах о малышах».

«Понимай так, — решил Мартин, — она не может даже одолеть вступительных экзаменов в Магфорд!» — Но его мнение о ее умственных способностях сразу изменилось, когда Орхидея заныла:

— Мне, бедненькой, верно, всю жизнь придется прожить в Наутилусе, а вы… о, с вашими знаниями и железной силой воли вы, я уверена, завоюете мир!

— Вздор! Мира я не завоюю, хотя мне, я надеюсь, удастся провести несколько хороших санитарных мероприятий. Но по чести… Орхидея, золотая моя, вы, в самом деле, думаете, что у меня есть сила воли?

Луна большим диском висела за кленами. Убогие владения доктора Пиккербо были околдованы; некошеный сорняк превратился в кусты роз, общипанная виноградная беседка стояла храмом Дианы, старый гамак повис серебряной парчой, брюзгливый, вечно плюющийся кран для поливки высился фонтаном, и мир весь был во власти лунных чар любви. Маленький город, днем занятой и шумный, как ватага детей, ушел в тишину и забвение. Вечно поглощенный беспокойным раздумьем, Мартин редко умел почувствовать волшебную прелесть такого часа, но теперь захватило и его и захлестнуло восторгом.

Он держал в руке спокойную руку Орхидеи… и тосковал по Леоре.

Тот воинствующий Мартин, который похитил некогда Леору, нисколько не думал о романтике, потому что по-своему, на свой неуклюжий лад, был романтичен. Но Мартин, который, как вернувшийся из похода воин, расслабленный, умащенный благовониями, пленился девушкой в лунном свете, — этот Мартин жадно тянулся теперь к романтике и был совершенно неромантичен.