Кровавый удар - Льювеллин Сэм. Страница 18

Я вовремя отпрыгнул в сторону, но нога моя подвернулась, и я упал, больно ударившись о камень.

"Пьяная скотина! — мелькнуло у меня в голове. — Неумелый идиот!"

Мотоцикл опять летел на меня. Слепящий свет мешал мне сориентироваться. Что он, с ума сошел? И тут меня словно окатило холодной водой: тот, кто правил "Нортоном", вовсе не сошел с ума.

Я закричал и, увернувшись от мотоцикла еще раз, бросился бежать. Вернее, поковылял вприпрыжку, петляя между грудами старого железа. И все же мне удалось скрыться от преследователя.

Сердце бешено колотилось в моей груди, в ушах стучало, я никак не мог перевести дыхание. А вокруг по-прежнему не было ни души, снова стояла полная тишина.

Краем глаза я заметил какой-то желто-оранжевый свет, лившийся с другого конца пристани. Я сразу понял, что случилось.

Пожар.

Огонь полыхал там, где стояла "Барбара Энн".

Я кричал и кричал, будто мой крик мог что-нибудь изменить. Но он не мог даже долететь до "Барбары Энн". Я был слишком далеко.

В этот момент мне на голову обрушился удар такой силы, что в глазах поплыли оранжевые пятна. И почему-то меня неудержимо понесло к воде. Я ковылял, зная, что там камни и что я непременно расшибусь о них, но ничего не мог с собой поделать. Наконец я упал плашмя, со всего размаха. Сзади послышалось тяжелое дыхание, грубый голос что-то проворчал. Затем последовал новый удар. Боль пронзила меня от шеи до ступней, лишив способности двигаться и сопротивляться. Я почувствовал, как чьи-то руки шарят в моих карманах, потом эти руки рванули меня вверх. Я стоял оглушенный, ослепший и ничего не видел, только чувствовал запах кожи, исходящий от этих рук. Потом меня куда-то повели, но я не понимал куда. Снова послышалось ворчанье, эти руки отпустили меня. Я упал. Что-то тяжелое сдавило мне голову. Шлем, мой мотоциклетный шлем! Кто-то напялил его мне и с силой вдавил мою голову в грязь. В отверстие шлема потекла грязная жижа, набиваясь в рот и нос, лишая меня возможности дышать. Я пытался повернуть голову, вздохнуть, но руки продолжали вдавливать мое лицо в грязь. Я чувствовал, что начинаю захлебываться. Остатки сознания приказывали мне бороться, сопротивляться, вырваться. "Дыши!" — кричало мне сознание. Но вместо воздуха в рот и нос набивалось все больше вонючей жижи, она попадала в горло и глубже... Вдруг что-то взорвалось в моей груди. Перед глазами на мгновение вспыхнул яркий красный свет.

И я провалился во тьму.

Глава 8

Вместо головы у меня была раскаленная стальная болванка, свисающая с грузоподъемника, она пылала и пульсировала. С каждым ударом пульса в горле клокотала боль. По моим ребрам колотили кузнечные молоты, они пытались ковать раскаленный металл, придать ему форму. Я этого больше не выдержу! Я хотел одного: чтобы подъемник отпустил пылающую болванку, сбросил ее в холодную воду.

Мысль о холодной воде была так соблазнительна, что у меня потекли слюни. Вкус у них был горький и противный.

Молот снова принялся за свое. Теперь он колотил ниже ребер. Воздух, который еще оставался у меня в легких, с силой устремился вверх и наружу. Вместе с ним выскочило что-то, имевшее вкус ила. На его место хлынул свежий воздух.

— Пошли, — сказал женский голос.

Я открыл рот, ощущая вкус гнилого дерева. Потом открыл глаза. Темно.

— Быстрее, — сказал голос. Чьи-то руки потянули меня за воротник.

Я с трудом поднялся на четвереньки, голова отвратительно моталась из стороны в сторону. Я отчаянно ловил ртом воздух. В конце пристани полыхало оранжевое пламя. Я знал, что это пристань, и знал, что оранжевое пламя — это страшная беда.

— Вставайте. — Руки оказались сильными. Я поднялся, ноги у меня заплетались. В воде отражались старые корабли, освещенные пляшущим пламенем.

Меня тащили по набережной. Где-то кричали люди. Ревели сирены. У женщины был решительный голос и светлые волосы, золотившиеся в отблесках огня. Прямой нос, круглый волевой подбородок. Она напомнила мне греческую статую.

Потом я оказался в машине. Двигатель ревел. Моя голова не держалась на плечах. Горизонт виделся мне как идеальная окружность, внутри которой бушевал вихрь. Я попал в вихрь, и меня стошнило, частично в окно. Я пытался просить извинения, но язык меня не слушался.

В машине было радио, настроенное на иностранную волну. Весь вечер казался длинным ужасным сном. Уличные огни рвали кроваво-красное небо на багровые и серебристые полосы. Меня снова стошнило. Дорога была извилистой, и на каждом повороте меня подбрасывало, хотя я и был пристегнут ремнем. Перед глазами у меня все еще стояла черная, металлическая вода и огромный оранжевый цветок, выросший из корабля в конце пристани. "Барбара Энн". Горела "Барбара Энн". Меня прошиб пот. Ох нет, подумал я. Ох, дьявол побери, нет. Я спросил:

— Она выбралась? — Шепотом, потому что в глотке у меня саднило от грязи.

Женщина, которая вела машину, сказала:

— Никто не выбрался.

Выговор ее был похож на американский, но не американский.

Мэри, подумал я. Мэри. Имя громыхало, как язык большого колокола.

Потом я отключился. Я, по всей видимости, заснул. Разбудили меня ее слова:

— У вас есть деньги?

Я вытащил кошелек и протянул ей, мои пальцы распухли, как сардельки, и онемели.

Во дворе гаража при флуоресцентных лампах возился парнишка в засаленном комбинезоне, мучнисто-белая физиономия была выпачкана черным машинным маслом. Блондинка совала ему деньги. На ней был синий жакет с прямыми квадратными плечами. Она забралась в машину. Слабый аромат духов пробился сквозь запах ила в моих ноздрях. Насколько мне было известно, я никогда в жизни ее не видел.

— Кто вы? — спросил я.

— Не важно, — ответила она, глядя на дорогу и демонстрируя мне профиль греческой статуи.

Тут я вырубился окончательно.

Когда я очнулся, машина подскакивала на колдобинах, в окне виднелось чернильно-синее небо. Внизу оно было бледнее, чем наверху. Рассвет. Машина так и взлетала на рессорах. Каждый прыжок отзывался болью у меня в голове. В небе плавали маленькие искорки света. Но я видел кое-что еще, и это не было плодом моего воображения. Мачты. Мачты парусников. И в частности, одна: высокая, с двойными распорками, с новым вантом по левому борту.

Я постарался выпрямиться на сиденье. Моя одежда была покрыта грязью, голова пылала.

— Кто вы, дьявол вас побери? — спросил я.

Потому что это была мачта "Лисицы".

Она провела ладонями по волосам, потянулась, закрыв глаза.

И сказала:

— Если у вас есть ключ от яхты, вы сможете лечь на свою койку.

Я выбрался из машины, засохшая грязь отваливалась от меня комьями. Бейсин, окутанный прохладой и предрассветной свежестью, кружился вокруг моей головы, как тарелка на палке. Незнакомая женщина взяла меня под руку и повела на "Лисицу", в мою каюту.

— Ну, — спросила она, — а есть ли у вас кофе? — Она спросила так, будто кофе — что-то редкостное и диковинное, вроде ладана.

— В камбузе, — сказал я.

И заснул. Когда я проснулся, голова у меня гудела, как плохо смазанный паровой двигатель, но теперь мне было известно, где я и кто я.

Часы на переборке показывали половину третьего. Солнечные лучи лились в люк. Я сбросил одеяло и встал обеими ногами на пол. От толчка моя голова чуть не треснула.

Когда боль утихла, я подумал: Мэри погибла. Эта мысль придавила меня, как свинцовая плита. Мэри погибла. Сгорела заживо на старом судне.

Цепляясь за перила, я добрался до умывальника. Зеркало явило мне белую как полотно физиономию с покрасневшими глазами. В волосах засохла грязь, под глазами мешки серого цвета. Я кое-как почистился и добрел до кают-компании.

Незнакомая женщина сидела за столом и начищала эмалевого нацистского орла на секстанте, который мой отец приобрел у капитана немецкого корабля в конце войны. Она взглянула на меня и улыбнулась. Улыбнулась, как ребенок в магазине игрушек.