Кровавый удар - Льювеллин Сэм. Страница 55

За кормой рычали паруса. Я оглянулся.

Пит выругался.

В точности, как на войне, "Вильма" вернулась в свое положение по ветру. "Ксеркс" был у нее за кормой с наветренной стороны. Поскольку "Вильма" опередила его, ему оставалось либо столкнуться со стартовой лодкой, либо идти в обход. Он пошел в обход и теперь старался вернуться на стартовую линию, половина парусов обвисла или ушла назад. Марсели "Вильмы" наполнялись не с той стороны. Слева по курсу виднелась остальная флотилия, как горный хребет из натянутой парусины.

— "Вильма" плывет назад, — сказал Пит. Команда вопила "ура".

— Ну хватит, — решил я и повернул на юг, к Таллинну.

В двадцати милях от берега появилась пара серых канонерок в пятнах ржавчины, они по рации приветствовали нас в Республике Эстонии. Через два часа мы уже скользили между мрачными бетонными пирсами Таллинна, обогнав остальных на добрую милю.

Моторка с серпом и молотом, которой правил небритый человек в мешковатой форме, проводила нас мимо серых надпалубных построек морской базы. Здания тоже были серые, с выцветшими красными надписями.

— Очень живописно, — сказал Пит.

Впереди появилась набережная с высокими деревянными домами. Бетонные коробки сменились высокими изящными шпилями.

Мы бросили якорь у буя. На борт поднялся русский таможенник, от которого несло потом, отпечатки его жирных пальцев остались на французском лаке. Пит протянул ему банку кофе. Таможенник, не говоря ни слова, сунул ее в карман, сплюнул на палубу, оставил нам пачку бланков и сошел с судна. Начали подходить другие корабли.

Отто на шлюпке приплыл с "Вильмы". Он смеялся.

— Здорово ты нам навтыкал, — сказал он.

— В строгом соответствии с правилами.

Его глаза горели от азарта.

— Месть будет сладостной, — посулил он. — Глейзбрук в восторге. Надеюсь, Дикки тоже. Спустишься вечером на берег?

— А как же! — У меня перехватило горло.

— Попить пивка, как обычно, — сказал он.

Я кивнул. Я собирался не только пить пивко.

В толпе на набережной шныряло несколько человек в дешевых костюмах. Они пожирали глазами корабли, хотя вовсе не походили на поклонников парусного спорта.

— Ищейки из тайной полиции, — сказал Отто. — Я думал, они покончили с этими штучками. — Он засмеялся. Мне было как-то не смешно.

К пяти часам "Лисица" сверкала так, будто только что сошла с верфи, а три капитана собрались за чашкой кофе в кают-компании — это была дань уважения победителям гонки. Когда они ушли, я позвал Пита в каюту. Он выглядел разгоряченным и расстроенным.

— Чертовы коммуняки, — сказал он. — Девчонки из команды говорят, что таможенник свистнул у них две помады и пару трусиков.

— Скажи им, что мы возместим убытки из судового фонда, — пообещал я.

Рыжая борода Пита так и ощетинилась от возмущения.

— Почему бы не пожаловаться их паршивому таможенному инспектору?

— Не хочу высовываться, — объяснил я.

— Почему?

— Выпей чаю, — сказал я.

Пит знал меня как облупленного. Он сел на скамью, искоса посмотрел на меня и сказал:

— Какого дьявола ты затеваешь?

Я объяснил ему. Объяснил, что он должен сделать.

— Ты вконец долбанулся, — заметил он.

— Нет, — ответил я.

— Попадешь на хрен в Сибирь, — сказал он.

— Это мои трудности, — возразил я.

Он отодвинул от себя кружку чая.

— Налей чего-нибудь покрепче, — попросил он.

Я налил ему виски. Он выпил. В бороде показались его ужасные зубы.

— Псих гребаный, — сказал он. Это был комплимент.

Я протянул ему корабельную "кассу", где хранились денежные фонды "Лисицы". Потом отправился в свою каюту, вытащил листок с адресом, написанным Надиным почерком, и сунул в карман блейзера. На набережной какой-то частник продавал полиэтиленовые плащи от дождя. Я купил плащ и затолкал в карман. Потом мы отправились на прием.

Водки было много. Все быстро пьянели. Подошли другие капитаны, поздравили меня с победой. Я улыбался им очень старательно, но думал о другом. Отто Кэмпбелл это заметил. Он спросил, все ли у меня в порядке.

Этого я и ждал.

— Слегка простудился, — сказал я. — Прошу прощения.

Туалеты были справа от зала. Рядом с дверью мужского туалета был запасной выход. Я вытащил из кармана полиэтиленовый дождевик и надел. Затем потихоньку открыл дверь. Дверь вела в переулок. Он был пуст. Но я не хотел рисковать. Я отшатнулся к противоположной стене, прислонился лбом к бетону и сделал вид, что справляю малую нужду. Затем я пошел между рядами высоких домов со ступенями, ведущими к набережной.

Теперь я спешил, отчаянно потея в дождевике, как в турецкой бане. В конце переулка на фоне неба вырисовывались мачты и реи. Никто не обращал на меня внимания. В витрине я увидел свое отражение: сутулый, небритый, в дождевике. Я вполне гармонировал с запахом капусты и застарелой мочи, стоявшим в переулке.

Я свернул в последний переулок перед набережной. Там стоял прислоненный к стене заржавленный велосипед: "железная лошадка" с "Лисицы", которую по моему указанию оставил там Дин полчаса назад. Я взобрался на него и поехал от гавани прочь, промчавшись сквозь компанию русских моряков. Они по очереди пили из горла водку. На меня никто не обратил внимания.

Я изо всех сил крутил педали. Вечер был сырой, туманный. В воздухе висел дождь. На улице встречались и другие велосипедисты. Булыжная мостовая под колесами сменилась асфальтом. Старые дома — новыми мрачными бетонными монстрами. Я остановился, взглянул на карту, которую выдрал в Хельсинки из Большой Советской Энциклопедии.

Палдиски Маанте шла с севера на юг, в миле от морского берега. Это оказался огромный, почти пустынный проспект, по сторонам которого стояли закопченные жилые дома. Узкие переулки между домами выводили на параллельную улицу. Деревьев не было. "Приветливое" местечко, точь-в-точь цементный завод.

Дом 1267 был в точности такой же, как и все остальные, — грязный склеп на фоне черных вечерних облаков. Пот на моем лице смешался с дорожной пылью и превратился в липкую грязь. Борода чесалась. Каждый нерв был напряжен. Где-то там, за этими слепыми окнами, меня ждут ответы на мои вопросы.

Глава 26

По проспекту, пыхтя, прополз неуклюжий черный автомобиль. Усталые люди на велосипедах возвращались с работы. Я прислонил велосипед к стене, открыл стальную дверь и вошел в подъезд.

Там я увидел почтовые ящики, пронумерованные от одного до сорока. У некоторых щели были затянуты паутиной. Пахло так, как будто все до единого жильцы варили на ужин капусту. В противоположной стене со стуком открылось окошко из матового стекла. В нем появилось лицо старухи. Казалось, что ее морщины кто-то долго и методично забивал сажей. Она что-то сказала голосом, похожим на тявканье терьера. Я улыбнулся ей. Она снова затявкала. Я помахал листком бумаги и сказал: "Госпожа Ребейн".

В окошко просунулась грязная лапка, норовя схватить листок. Осторожно, подумал я. Если она его заполучит, у нее будет документальное подтверждение, что я здесь был. Я отдернул листок. Она заклекотала, как гарпия. Я подошел к окошку. Внутри комнаты был засаленный диван, связка ключей и страшная вонь. Телефона не было.

Я захлопнул окошко у нее перед носом, обнаружил, что лифт не работает, и стал подниматься по лестнице.

Дверь квартиры 26 оказалась высоко. Я постучал и стал ждать. Сердце у меня колотилось, и не только от крутой лестницы. Послышались шаги, возня с дверной ручкой. Приоткрылась щелка. Казалось, что в квартире темно. Я не видел лица. Молодой мужской голос произнес что-то на непонятном языке.

Я сказал по-английски:

— Я приехал повидаться с госпожой Ребейн.

Дверь открылась. Там стоял толстый парнишка лет шестнадцати. На нем была фуфайка фирмы "Monte Croux", ремень с бляхами, черные джинсы и тяжелые башмаки. Голова бритая, за исключением макушки, где торчал хохол, как у Тараса Бульбы.