Прилив - Льювеллин Сэм. Страница 26

Дервла приводила меня в пещеру, где демонстрировала искусство целоваться. В то время она училась в школе в Дублине. Однажды Дервла посмотрела на меня своими ядовито-зелеными глазами и изрекла:

— Ты ничегошеньки не знаешь.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты либо в школе в Англии с кучей парней, — сказала она, — либо тебя прячут здесь.

Я не стал говорить, что она находится не в лучшем положении, хотя Дервла жила в Дублине, который считала передовым городом, центром культуры.

— Замолчи, — сказал я. И вновь стал целовать ее.

У Дервлы был восхитительный язык. Ее руки обвивали мою шею, а дыхание обдавало жаром ухо. У нее уже были настоящие груди. С тех пор мне никогда не приходилось держать в руках что-нибудь подобное.

Кто-то причитал в темно-зеленой чаще. Голос, высокий и неистовый, был знаком по Картхистоуну. Дервла отпрянула.

— Он умер, — причитал голос. — О Господи, он убился!

— Замолчи, — сказал кто-то другой, более сдержанный.

Это был Мерфи — секретарь дяди Джеймса.

— Мисс Дервла! — позвал он с воркованием расчетливого голубя. — Майкл! Вы наверху?

Дервла оправила свою кофточку. Она выглядела порозовевшей и возбужденной, хотя и не так сильно, как я. Мерфи неожиданно появился из чащи. На нем была черная лента.

— Плохие новости, — сказал он. — Ваш дядя Джеймс упал с велосипеда. Он мертв, упокой, Господи, его душу!

— О! — вскричала Дервла и залилась слезами.

Сведя факты воедино, я понял, что дядя Джеймс напился виски и из прихоти решил проветрить свои мозги велосипедной прогулкой. Виляя по лесу, он врезался прямо в грузовик, перевозивший крупный рогатый скот, и скончался на месте.

Я был потрясен и ощущал торжественность, которая, в свою очередь, вела к унынию. Дело в том, что дядя Джеймс завещал сотворить приводящий в замешательство ритуал своих похорон, поручив мне в нем ведущую роль.

Родственники толпились в деревенском доме, шепчась о происках нечистого: это ж надо, два брата скончались чуть ли не одновременно. Мне казалось, что я задыхаюсь. Виски было выпито, торжественные речи — произнесены. Похороны назначили на вторник.

Во вторник утром в дом явился печальный поверенный из Уиклоу. Я сидел в столовой и слышал, как он сообщил моей матери, что отец оставил мне десять тысяч фунтов «в мое непосредственное пользование», с тем, чтобы никто из членов семьи не советовал мне, как их потратить.

Матери он завещал дом в Картхистоуне и рукопись книги «Наследники Гранье», «которая, — писал отец, — обеспечит ее старость».

Камин был пуст. Пепел уже перекочевал в мусорное ведро. Да и книга, несомненно, была весьма скверной.

Мать выглядела желтовато-бледной, как старая слоновая кость.

— А остальные деньги? — спросила она.

Поверенный кашлянул.

— Остальных денег всего триста один фунт, — сообщил он.

Наступила долгая гнетущая тишина. После чего мать посмотрела на меня сверху вниз и сказала, словно в том была моя вина:

— Я снимаю с себя всякую ответственность за тебя. Уходи в большой дом. Одному Богу известно: два тирана скончались. Я больше не потерплю здесь таковых.

Я ушел. И слонялся по Картхистоун-стрит. У протестантской церкви была толчея, которую «Дунгарван лидер» обычно определял как «представительную публику и огромное стечение народа». Похоже, я лишился семьи. Мне было пятнадцать, и я ненавидел все семьи.

Зазвонил церковный колокол. Толпа зашевелилась в ожидании. Я пробрался через нее вперед, где черный автомобиль, урча, привез кузин в покойницкую. Мы вошли в церковь. Дервла была там, во всем черном, она не обратила на меня никакого внимания. Мы прошли к передним скамьям. Они стояли поперек, сиденьями друг к другу, расставленные так предшествующими поколениями Сэвиджей, жаждавших проникнуться религиозностью. Моя мать отводила от меня свои побелевшие от завистливой ярости глаза. Я хотел сказать ей что-нибудь, но понимал: она не станет слушать.

В дальней стороне церкви, в южном ее трансепте [15], за гробом была открыта черная дверь. Священник забормотал молитву. Дверь вела в склеп Сэвиджей.

Вереница молитв, и вот уже носильщики подняли гроб и понесли его в склеп. За ним следовала семья и секретарь Мерфи. Он нес черный саквояж того типа, что используют старомодные доктора.

Носильщики поставили гроб на уступ. Мерфи вытащил из черного саквояжа виски Джеймсона. Он содрал фольгу и поставил бутылку возле гроба, а рядом с ней — стакан, в котором находился ключ с биркой. На ней было начертано: «Склеп».

Дядя Джеймс страшился возможности быть похороненным заживо.

Что-то происходило со мной. Словно бы голова моя наполнилась чем-то, что поднималось и плыло через мрачную гнетущую толпу, через сгнившие гробы, через весь этот чертовски глупый фарс, которым был и сам дядя Джеймс — глава чертовски глупого фарса рода Сэвиджей. Для них существовал лишь один способ приобрести известность.

Я засмеялся.

Хохот разнесся по склепу, словно стайка попугаев. Слезы хлынули из моих глаз. Стояла зловещая тишина и от этого было еще смешнее.

Пошатываясь и оглушительно хохоча, я вышел в церковь, прошел вдоль нефа, сквозь запах скверно высушенных церковных похоронных принадлежностей. Сел на чей-то велосипед, стоявший возле «Круискин Лаун». Мне пришлось еще переменить несколько автобусов и пересесть на поезд, чтобы добраться до поверенного в Уиклоу. Там я вступил во владение тремя тысячами фунтов в банкнотах, а чек на остальные семь тысяч выслал матери. Потом сел на корабль, отправляющийся в Вест-Индию.

Мне было пятнадцать, я все оставил в прошлом и не собирался когда-либо позволить кому-нибудь вновь сделать меня жалким бедняком.

Меня разбудил телефон. За окном гудела набережная, а свет, что наполнял комнату после обеда, казался более приятным, нежели после завтрака.

Я соскочил с кровати и схватил трубку. Во рту было мерзко. В трубке спросили:

— Кто это?

Голос мужской. Официальный.

Я назвал себя.

— Полиция, — представился он.

— Что?!

— Я посылаю к вам сотрудника, — сообщил голос. — Никуда не отлучайтесь.

— А, — протянул я.

На том конце провода повесили трубку.

Я забрался под душ. Боль не утихала. Синяки на моем лице спали, но не настолько, чтобы стало возможным побриться. Я отыскал чистое белье и раздобыл чашку кофе.

На лестнице послышались шаги. Вошел человек в куртке, широких брюках и кроссовках. У него была круглая голова, шарообразность которой подчеркивала стрижка черных волос «ежиком». Выражение лица жесткое, непроницаемое.

— Джонзак, — представился он. — Из полиции.

Мы уселись за стол, покрытый красной клеенкой. У Джонзака были неприветливые карие глаза, которые шныряли по комнате с таким видом, словно им уже приходилось видеть подобные места прежде и они были о них не слишком высокого мнения.

— Что вы делали вчера днем? — спросил он.

— В какое время?

— Между половиной пятого и шестью.

— А что?

— Водитель такси сказал, что подвозил сюда кого-то от кладбища. Англичанина, который имел такой вид, будто только что побывал в драке.

«Ирландца», — мысленно уточнил я.

— Так что вы делали, пугая добропорядочных обывателей в многоквартирном доме?

Голос был мягким. Но не глаза.

Я здраво рассудил, что, поскольку все поддается проверке, искренность — лучшая политика.

— За моей дочерью ухлестывает один парень.

— Жан-Клод Дюпон.

— Откуда вы знаете?

Джонзак позволил себе говорить врастяжку:

— Дюпон в госпитале, под охраной. Похоже, он выпал из окна. Получил тяжелые ушибы, предполагающие внутренние повреждения.

— Почему под охраной?

— Мы знаем этого парня.

— Откуда?

Полицейский, казалось, расслабился.

— Он приехал с юга шесть недель назад. Мы нашли в его квартире наркотики, в основном амфетамины. Опасный маленький ублюдок.