Расчет вслепую - Льювеллин Сэм. Страница 2

Я спустился в гараж. Проржавевший «БМВ» чихнул на меня и завелся. Ветер бросал серые капли дождя на ветровое стекло, мостовую и ящички для цветов, которые вешали на окна своих летних домиков из забеленного камня мои соседи.

Эту дорогу Хьюго знал хорошо. Он и я учились здесь ездить на велосипеде в те дни, когда Пултни еще не превратился в райскую приманку для яхтсменов. Тогда уличное движение было представлено одним грузовиком, перевозившим добычу с лодок, каждое утро разгружавшихся в гавани. Рыбы было много, ее ловили совсем близко, на западных подступах к городу. Не было нужды в знаках, запрещающих машинам шнырять по улицам поселка. Я проехал мимо торгового заведения Мадинниса. Прежде рамы витрины были деревянными, а пыльные оконные стекла портили, искажали вид сладостей внутри. Теперь здесь сияло оправленное в алюминий зеркальное стекло — памятник первой попытке Хьюго научиться водить машину. Инструктором был я, и я живо помню, как мы сидели в куче газет, сетей для ловли креветок и щербета, истерически хохоча, в то время как кирпичи из перемычки разрушенной витрины лупили по крыше машины.

Новые дома на окраине поселка возникли и остались позади. Отсюда дорога стала шире, и можно было прибавить скорость. Я чувствовал подступающие слезы о бедном старине Хьюго. Но он уже не нуждался в сочувствии и жалости; теперь в беде оказалась Салли.

Их помолвка с Хьюго произошла в то время, когда я учился на курсах кораблестроения в Саутхемптоне [7]. До смешного рано — такого мнения о женитьбе были обе пары родителей. Хьюго любил выигрывать; думаю, в этом заключалась причина спешки. Но у них получилось, и они были очень счастливы. Да, очень счастливы. До сегодняшнего утра.

Дом Хьюго — теперь мне следует говорить «дом Салли» — длинный и узкий, из серого камня. Он расположился на холме в окружении огромных дубов. Ворота распахнуты; они никогда не запирались, сколько помню. Сейчас это жилище выглядело неприветливо, окна слепые и мокрые под мелким дождем. У входной двери стоял только один небрежно припаркованный «пежо» — машина Салли.

Салли вышла навстречу. Одета, как обычно, в синюю вязаную кофту и джинсы, которые не по-модному слишком тесно облегали ее, но зато подчеркивали длинные красивые ноги. У нее была интересная внешность, что-то от египтянки: грива черных волос по обеим сторонам лица, впалые щеки под прекрасно очерченными скулами и большой алый рот. Длинный разрез глаз, поразительно зеленых под густыми черными ресницами. Салли побледнела, щеки ввалились, усиливая своеобразие ее лица. Она не плакала, может, еще не знала. Но, подойдя ближе, я заметил, что взгляд ее затуманен, движения лишены обычного изящества, а голова как-то нескладно покачивается.

— Пойдем в дом, — сказал я.

Он ломился от Саллиного старья — китайских безделушек и вещей из Лондонской галереи искусств. Птица работы Элизабет Фринк красовалась на столике в холле с надетой на нее кепкой яхтсмена — кепкой Хьюго.

— Эми звонила, — сказала она. — У Генри перелом позвоночника.

— Знаю.

Я хотел продолжить, но она прервала:

— Ты приехал, чтобы рассказать мне. Спасибо, Чарли, но тебя опередили.

Я усадил Салли на стул. Мышцы на ее скулах напряглись. Она не желала выслушивать соболезнований.

— Чарли, — сказала она, — почему ты не пойдешь и не приготовишь себе что-нибудь поесть?

Кухня — большая и светлая, обеденный стол покрыт клеенкой, и над ним висели картины с изображениями кораблей: полотно Алана Лоунса, вид на дрифтеры [8], и гавань Сен-Ив со шхунами Альфреда Уоллиса. Я устал, сосало под ложечкой и подташнивало. Разбив яйца на сковородку, я думал о тех временах, когда мы возвращались, проведя в море всю ночь, я и Хьюго, и завтракали тут, не смыв с себя соль... Я слышал, как Салли что-то говорит по телефону в соседней комнате. Трудно осознать, что больше никогда не будет Хьюго.

Салли пришла, когда закипел кофе. Она старалась держать себя в руках.

— Я позабочусь... обо всем, — сказал я.

Она положила на мою ладонь руку, сухую и холодную. И быстро-быстро исчезла.

Я допил кофе. Взошло солнце, я наблюдал, как черные дрозды, подпрыгивая, разыскивают червяков на лужайке и как покачиваются на ветру рододендроны. Зазвонил телефон. Женский голос, ломкий и полный нервного напряжения:

— Салли? Дорогая, если я могу чем-нибудь тебе помочь...

— К сожалению, Салли здесь нет, — сказал я.

— Кто говорит?

— Чарли Эгаттер.

— О! — И последовала пауза. Голос знакомый. Эми Чарлтон, жена искалеченного Генри. — Я полагаю, ты был на спасательной лодке, — сказала она.

— Да.

— Ну так. Генри в сознании, — сказала она напряженно, — но парализован.

— Мне очень жаль.

— Да, уж тебе следует чертовски пожалеть об этом, — сказала Эми, голос ее взлетел вверх. — Только вчера у меня был вполне приличный муж. А сегодня его отправляют в госпиталь «Стоук-Мандевиль». Ты знаешь, что это значит. Он никогда не будет ходить, и мне придется провести остаток жизни, меняя его вонючие пеленки.

— Там прекрасные специалисты по травмам позвоночника, — сказал я как можно мягче.

— Не говори мне, кто какой специалист, ты, чертов проектировщик Эгаттер. Ты построил эту лодку, и она развалилась, ты убил своего брата, а Генри сделал инвалидом. Не думай, что я собираюсь сидеть сложа руки и все так оставлю. Вы, пултниевские ублюдки, вы все — пираты. Вы обрадовались, что приехал Генри, забрали его деньги и подстроили западню. — Трубка замолкла.

Я постарался восстановить дыхание. Ноги стали ватными. Она права, подумал я. Да, моя вина. Если лодка развалилась, это я убил их.

Затем я увидел цветную фотографию над телефоном; океанская гоночная яхта, палуба заполнена парусами, канатами, людьми. «Ви Экс», победительница Кубка однотонников, самого сложного испытания качества «скользящих посудин», построенных из новейших материалов. Проектировщик — Чарли Эгаттер. Проектировщик хороших яхт, которые выигрывают гонки. А если гибнут... Что ж, на то и море, и риск. При чем тут западня?! Могло быть множество причин, чтобы налететь на скалы, не обязательно лодке разваливаться.

Глава 3

Пятнадцать лет назад Пултни был симпатичным маленьким рыбацким поселком, подверженным сильным ветрам, и люди благоразумные там не купались. В гавани, имеющей форму подковы, стояли деревянные рыбачьи лодки. Местоположение в неблагоприятной части Южного Побережья, между Бридпортом и Торбеем, объясняло его небольшую населенность.

Затем все переменилось. Причиной послужила смерть лорда Серна и последующая продажа Боллард-роу — живописных трущоб над мощеным проулком, слишком узким для машин. Покупателем стал двадцатипятилетний торговец утилем по имени Фрэнк Миллстоун. Совсем еще молодой, он умел предвидеть будущее, в котором ему отводилась роль предпринимателя-феодала. Под руками его строителей Боллард-роу вскоре превратился в небольшой современный приморский курорт. Потом Фрэнк притащил в гавань на борту своего пятидесятифутового катамарана кучу журналистов, пишущих о яхтенном спорте, чтобы продемонстрировать все прелести райского места для яхтсменов. Журналисты рассматривали их сквозь пары шампанского, выставленного Миллстоуном. В Пултни начался бум переустройства.

Люди, жившие в течение многих лет на Боллард-роу, продавали свои дома и переезжали в муниципальное жилье за холмом. Новые владельцы обзавелись глянцевитыми яхтами, вытеснив из гавани рыбацкие лодки. Портовые мастерские Спирмена, с давних пор главного работодателя в Пултни, переехали в новое помещение и удвоили число своих служащих.

Одно из немногих зданий в Пултни, которое Миллстоун не смог захапать, принадлежало нам. Это белый дом в стиле позднего средневековья, длинный, низкий, двухэтажный, с огромным эркером [9]. Прижатый к холму, он фасадом выходил на гавань. Его построил в 1817 году мой прапрадедушка, удивительно ленивый человек, который провел большую часть жизни сидя у эркера с небольшим телескопом и наблюдая за движением судов. Наш дом — одно из тех строений, которые, не будучи особенно красивыми, обладают безупречной гармонией всех деталей, и он вызывал у каждого последующего поколения Эгаттеров любовь, граничившую с одержимостью. Его благородный вид подействовал и на Миллстоуна. Он, не откладывая, предложил купить дом, а Эгаттеры, не откладывая, решительно отказали.