Нашествие Даньчжинов - Маципуло Эдуард. Страница 29

Я засунул колоду подальше в темный угол – и ничего, сошло с рук. Чем хорошо в Даньчжинии, так это тем, что каждый волен делать что хочет на Истинном пути, завещанном богами. Только потом надо будет расплачиваться…

Я снова подобрался к отдушине, уже налегке, без колоды, и выдул всю пыль наружу. Словно в подзорную трубу, я увидел участок водяной стены, за которой смутно темнели зубцы близких скал. Потом я просунул руку в отдушину, но не достал до ливневых струй, пальцы поскреблись о все тот же камень, – он был гладок, над ним хорошо потрудились средневековые каменотесы.

Я разыскал бамбуковый шест, с помощью которого выталкивали птичьи гнезда, прицепил к его концу кусок ткани от своей хламиды и просунул шест через отдушину наружу. Это знак для моих друзей.

В первую подвальную ночь я долго не мог уснуть, не в силах был отделаться от гнетущего впечатления, которое все больше и больше давило на мою психику. И еще мучили блохи. Я попытался обобщить увиденное. Получалось: издевательство над разумом. Над разумом, который приучен питаться трактатами на стеллажах и который все это создал. И на котором, как на фундаменте, стоит все громоздкое здание Даньчжинского Времени. Должно быть, Небесный Учитель когда-то сильно невзлюбил ученых книжников и определил им навеки такую судьбу.

По совету монахов, поднявшихся на полуночную молитву, я натерся светильным маслом и наконец уснул. Мне снилась Чхина в образе прекрасно-страшной богини. Она училась ходить на высоких каблуках и разговаривать с незнакомыми людьми. Она перестала пугать кошек и собак демоническим взглядом и вообще стала первой в мире женщиной – научным монстрологом…

Прошло несколько подвальных дней, похожих один на другой, как патроны в одной обойме. Я разобрался в принципе размещения литературы по стеллажам и начал с огромного собрания нравоучительных притч – основного жанра даньчжинской литературы и науки.

Если все рукописи Подвалов сложить в одну стопу, то, как мне сказали, ею можно опоясать Земной шар. И эту гору предстоит мне пропустить через свой мозг. Только познав все, я познаю и звенья эзотерического знания, и первичные идеи Небесного Учителя, и что-то еще, может быть, мне вовсе неведомое. Задача упрощалась и тем, что многие произведения даньчжинских книжников все же были обыкновенной компиляцией, перепевом с притч, нравоучений и проповедей Небесного Учителя и его первоучеников. Но, к сожалению, я пребывал сейчас в глубокой депрессии. Похоже было, что во мне произошли ка кие-то психические изменения и я утерял контроль над своей циклотимией, поэтому никак не мог вызвать фазу прилива жизненных сил. В этой фазе возникает быстрота мышления и легкость ассоциативных связей, тебя распирает от жажды деятельности, и делаешь ты все как бы играючи.

Вот почему я, как прилежный школьник, вчитывался в аккуратные рукописные строки при свете древней масляной плошки, выписывая непонятные слова, чтобы потом спросить монахов. Поражало множество притч и баек о глупцах. Вроде бы я не обнаружил в среде даньчжинов чрезмерного количества дебилов… Потом я догадался, что Небесный Учитель или кто-то другой использовали сочинение древнего автора о глупцах. Паразитизм чистой воды. Еще штришок к облику даньчжинского бога. Или я не прав и все еще не отрешился от заданности?

А снаружи, тем временем, не поступало никаких новостей, нас старательно оберегали от мирской суеты, и я в конце концов физически ощутил пьянящую силу Подвалов. Она притупляла нормальные чувства и заполняла мозг липкой, как патока, уверенностью, что другого мира, кроме Подвалов, нет и быть не может.

Однажды в полночь, когда монахи дружно бормотали молитвы, мне послышались слабые звуки из отдушины. Я мгновенно взлетел к ней, словно у меня появились крылья, и услышал шепот:

– Пхунг! Где ты, Пхунг?!

Я прильнул губами к отверстию в стене, закричал:

– Чхина!

– О Пхунг! – ответила отдушина. – Как приятно слышать твой голос!

Я с трудом просунул руку, и наши пальцы встретились. Меня будто током пронзило.

– Господи, как же ты добралась сюда? По крепостной стене, в дождь, ночью…

А Джузеппе, помнится, говорил, что она неспособна принести счастье мужчине.

Добрая женщина сообщила потрясающую весть: Желтый объявился и убил крестьянина. А через несколько дней прошел ночью по акведуку и проник в храм Небесного Учителя. Он убил двух монахов, молившихся у алтаря, и не тронул третьего, хотя тот кричал и кидал в тигра тяжелые предметы, которые подвернулись ему под руку.

– О Пхунг! Такое творится, такое! А тебя нет…

– Наверное, Желтый перешагнул не ту черту, – прошептал я в ужасе. – Чхина! Что говорят Говинд и Джузеппе?

– Одно и то же говорят: что Желтый, больной и раненый, не может добывать пропитание и поэтому начал охотиться на людей. Такое бывало с тиграми. Люди виноваты, что Желтый стал людоедом.

– Они защищают людоеда?!

– Нет, не то чтобы защищают. Они говорят, в Непале несколько лет назад два бенгальских тигра стали людоедами. Но их не убили, а поймали. Теперь они сидят в клетках, и отовсюду приезжают люди посмотреть на них.

Пока мы говорили, перебивая друг друга, время полуночной молитвы закончилось, тренькнул в последний раз медный гонг, и все стихло.

– Стража на стену сейчас взойдет! – зашептала Чхина. – Увидят веревку! Прощай, Пхунг! Может, я еще приду.

Я вслушивался в неясный шум вод, пока мои конечности не онемели. И я рухнул на постель.

Однажды утром дождь начал слабеть, и господин Чхэн отправился в поселок, где у него была бакалейная лавка. Он шел в резиновых сапогах под зонтиком, его сопровождали босоногие приказчики и носильщики с ящиками столичных пряников, галет, макарон. Миновав ворота, ступили на заскрежетавший под их тяжестью мост.

Господин Чхэн сказал раздраженно приказчику с двумя фанерными ящиками на голове:

– Ты неуклюж и глуп до такой степени, что наступил мне на задник сапога.

Тот начал просить прощения. Шедший последним мальчишка-носильщик закричал и уронил ящик, накрытый пленкой от дождя. И все, оцепенев, уставились на тигра. Скользкий, гладкий, похожий на гигантскую крысу, он полз на брюхе к мосту, отрезая им отступление в чхубанг…

Один из приказчиков рассказывал потом, что господин Чхэн, находясь в пасти зверя, бил по полосатым бокам разорванным зонтиком и звал на помощь нечеловеческим голосом.

Новое преступление Желтого потрясло даньчжинов. Всем миром бросились закрывать незакрывающиеся ворота, а на стенах и акведуке выставили круглосуточную охрану из самых мужественных людей. Тхэ-чхубанг затаился в глубокой обороне.

Светлое пятно не помогло, – сказал Говинд своему окружению. – Звериная суть победила, поэтому случилось то, что должно было случиться, – обессилевший зверь стал людоедом.

Что же делать? – спрашивали его люди охраны. – Он же – священный!

Говинд переживал, может быть, самый тяжкий период своей жизни. Желтого он любил больше, чем человека, и верил в его сверхъестественность. Но дело «героев» – брать на себя тяжесть «плохих дел» во имя мира и спокойствия даньчжинов. Поэтому, измучив себя душевной борьбой, в конце концов произнес приговор людоеду:

– Надо забыть, что он священный.

Эти слова вогнали охранников в дрожь и бледность. А ведь люди-то были особенные, в ореоле трагического мужества. Они выполняли «плохую работу» на благо людям, тем не менее в последующих рождениях им суждено стать жалкими тварями. Даньчжинский вариант смертников.

Приняв решение, Говинд пошел напролом. Угрозами и посулами он собрал десятка два «людей загона» и повел их в джунгли, не дожидаясь конца дождливого сезона.

Место для облавы было выбрано удачно: мрачноватое узкое ущелье с крутыми гранитными стенами, с налипшими подушками мхов и лишайников. Под дождевыми струями скалы сочились грязью и слизью. Тигр был в ущелье – определили по свежим следам, которые не успел смыть ливень. После господина Чхэна он убил еще двух крестьян из горного хутора и теперь отдыхал в каком-то случайном логове.