Карл Ругер. Боец - Мах Макс. Страница 101

Так зачем же он их тогда переписывал? Не для того ли, чтобы найти эту книжечку именно сегодня по пути в картографический зал и именно тогда, когда он наконец опоясан парным оружием? Во все это верилось с трудом, тем более что Карл с сомнением относился к пророчествам, обращенным в отдаленное будущее, но и отбрасывать возникшее предположение было опасно. Однако если принять такое хотя бы и как рабочую гипотезу – Карл мысленно усмехнулся, осознав, что в последнее время стал слишком часто употреблять научные обороты речи, перенятые когда-то у мэтра Горностая, – так вот, если принять это странное предположение за основу, то картина мира становилась настолько сложной, что начинала противоречить даже изначально усложненной бытийной логике того же Шауля Горностая. Но дело-то было не в философских штудиях старого профессора, а в том, что Карл привык видеть мир гораздо более простым и ясным, чем тот, каким он неожиданно предстал перед ним сейчас.

Остановись, то ли предложил, то ли приказал он себе. С этим нужно немного побыть вдвоем, пожить вместе, привыкнуть, приглядеться.

И в самом деле, новые мысли должны были «отлежаться», тогда к ним можно было бы вернуться снова и рассмотреть на спокойную голову. Обдумать, взвесить, решить… А пока неплохо было бы вспомнить, зачем он пришел в картографический кабинет, какие мысли владели им в тот момент, когда, оставив свои юношеские рисунки, он отправился на поиски чего-то недостающего, того, что должно было дополнить «ущербное до целого». Но смутная догадка, так и не оформившись в ясную мысль, уже, кажется, успела исчезнуть, вспугнутая совсем другими мыслями и переживаниями.

Карл обвел взглядом зал, как бы вспоминая, где он теперь находится и зачем, собственно, сюда пришел. Потом тряхнул головой, окончательно возвращаясь в себя и к себе, и с интересом посмотрел на все еще зажатые в его руках клинки. Оружие «молчало».

Ну да, согласился Карл, послание передано и получено. Что же еще?

Он вернул меч и кинжал в ножны и оглядел сложенные вдоль стен тубусы, как если бы пытался определить, в каком из футляров ждет его следующая подсказка, но все они – и те, которые он узнал, и те, что успел забыть, – все они казались Карлу одинаково интересными и одинаково бесполезными. Не найдя ответа в их форме, размерах, цветах и состоянии, Карл усмехнулся иронично и принялся открывать их один за другим, чувствуя, как постепенно возвращается к нему, казалось, уже утраченное ощущение озарения. Чувство было сродни тому, какое бывает при игре в кости. Азарт или что-то похожее на него, предчувствие удачи, волнение… Он открыл еще один футляр и еще.

Великие боги, чего здесь только не было! Впрочем, здесь было много такого, о чем он уже успел забыть, но не было многого из того, о чем, как казалось Карлу, он твердо помнил. Ему попадались карты, некоторые из которых давно уже следовало выбросить, потому что они утратили всякую практическую ценность, а эстетической – не представляли никогда; картины, написанные в давние времена самим Карлом или знакомыми ему художниками; нашелся нежданно-негаданно даже автопортрет Гавриеля, но ни портрета Галины – теперь он отчетливо вспомнил, зачем сюда пришел, – ни больших рисунков Сабины не находилось, а нетерпение, вызванное снова ожившей и властно рвущейся воплотиться во что-то реальное интуицией, требовало немедленного результата. Теперь же, сейчас!

Нет, покачал он головой, не стоит. Нет, значит, нет!

Карл заставил себя остановиться, несколько раз медленно и глубоко вдохнул, успокаивая ударившееся было в бег сердце, и, снова нагнувшись, неторопливо, намеренно сдерживая себя, раскрыл следующий футляр. На пыльный пол картографического кабинета шелестящей волной хлынули свернутые листы его рисунков. Кто-то – вероятно, в спешке – натолкал в этот тубус множество пергаментных и бумажных листов, набросков, кроков, рисунков, сделанных Карлом в разное время, в разных местах, по разным причинам.

Он поворошил их рукой, выхватывая взглядом то одно, то другое, и вполне искренне удивился, обнаружив, как они различаются между собой. И дело тут было не в мастерстве, пришедшем со временем, а в том, что среди его ранних рисунков было еще множество пейзажей – дома, крепости, деревья, – но потом их вдруг почти не стало. Вернее, они исчезли совсем. Только люди, иногда животные…

Карл едва не вздрогнул, услышав голос учителя, который звучал сейчас так, как будто Уриель Серв находился рядом с ним. Вполне восстановившаяся после Сдома память Карла творила иногда настоящие чудеса.

«– Глупости, – говорил маэстро Серв, брезгливо рассматривая очередной пейзаж с развалинами. – Пустая трата таланта. Оставьте эти ничтожные темы людям с меньшим дарованием…

Посмотрите на нее! – Глаза старика Уриеля горели неистовым огнем. – Посмотрите!»

Модель звали то ли Варда, то ли Ванда. Это была простая девушка из предместий, жившая тем, что позировала молодым художникам и по временам продавала им же свои неумелые ласки и весьма посредственные прелести, но в глазах Серва она была сейчас и здесь образом женственности, символом красоты женского тела, образцом, моделью, то есть тем, что только и должен был, по его мнению, запечатлевать на холсте и бумаге истинный живописец.

К маэстро Серву Карла привела судьба. В то время в Венеде жило много талантливых художников, и, если честно, Уриель Серв не был лучшим из них. Но то, что он не был ни великим рисовальщиком, ни гениальным живописцем, вполне компенсировалось в глазах Карла – и не только Карла – тем, что Серв был замечательным учителем. Позже Карл встретил другого человека, оказавшегося еще более талантливым учителем, чем Серв, и таким же слабым художником, и окончательно понял, что для того, чтобы искусство состоялось, нужны не только великие художники, но и великие учителя, такие, например, какими были Альдо Годих и Уриель Серв.

А рисунки, наброски… Карл переворачивал листы, рассматривал, поднося к свече, которую тоже поставил на пол, откладывал и брал другие, возвращаясь время от времени к тем, которые уже видел прежде, и снова ворошил старую пожелтевшую бумагу и высохший пергамент. Удивительно, какими странными путями шла сейчас его мысль, какие неожиданные ассоциации возникали у него при виде небрежного наброска мертвого волка или курящего трубку старика… Но дело было сделано, и Карл почувствовал мгновенное облегчение, как будто чужая рука, сжимавшая сердце, ослабила хватку, а затем и вовсе отпустила его, как отпускает человек птицу, пойманную в силки. Возможно, это случилось бы и не будь сейчас перед ним этих старых листов, но их присутствие позволило проявиться мысли, мелькнувшей невнятным образом несколько минут назад и готовой исчезнуть – уже, казалось, исчезнувшей, – истаять, таки не оформившись, не получив своего воплощения.

Однако образ, растревоживший его фантазию, оказался настолько невероятным, что принять его сразу и безоговорочно Карл не мог. Требовалось время, чтобы успокоилась душа, улеглось волнение, вызванное борьбой интуиции с разумом и памятью, осела муть множества воспоминаний и мыслей, возникших на путях его ночной охоты. И в то же время Карл знал, чувствовал: затягивать нельзя. Теперь он отчетливо понимал, что чем раньше состоится этот разговор, чем быстрее получит он ответы на возникшие у него вопросы, тем лучше. Для всех лучше.

Он поднялся на ноги, постоял секунду, глядя сверху вниз на пол, устланный его рисунками, и решил, что сразу к Виктории не пойдет, а поищет себе какого-нибудь другого собеседника, например, Фальха или Марта, к которым у него тоже имелось дело, а уж потом, действительно не затягивая, поищет способ поговорить с глазу на глаз с дамой Садовницей. С этим планом трудно было не согласиться, хотя на любой хороший план всегда найдется план еще лучший. Карл усмехнулся своим мыслям и, уже не сомневаясь, пошел прочь, унося в памяти, как волк в зубах, добычу, гораздо более ценную, чем та, за которой он сюда сегодня пришел.