Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века - Анисимов Евгений Викторович. Страница 7
После виски на дыбе и нещадного наказания кнутом Львову отпустили домой, а не отправили, как случалось с подобными певцами, без языка в Сибирь. В 1760-х годах «между простым народом в употреблении» появилась песня, вызвавшая гнев Екатерины II, о печальной судьбе брошенной жены-императрицы. Она начиналась словами:
Главнокомандующему Москвы П. С. Салтыкову императрица велела, чтобы тот приложил усилия, дабы песня «забвению предана была…».
Оценивая в целом дела политического сыска, невольно приходишь к выводу, что органы сыска были заняты не столько реальными преступлениями, которые угрожали госбезопасности, сколько по преимуществу «борьбой с длинными языками». Сыскные органы действовали в качестве грубой репрессивной силы для подавления всякой оппозиционности, в буквальном смысле выжигали каленым железом всякую критику действий власти. Падение авторитета власти, все больший страх самодержцев и их окружения потерять власть вели к ужесточению борьбы со всякими проявлениями оппозиционности.
К середине XVIII века реформы Петра Великого по укреплению режима самодержавия дали реальные плоды, и власть уже могла обойтись без преследования каждого, кто произнес фразу «Кабы я был царь…». Многие государственные преступления вроде «бросания монеты с портретом государя просто, а не со злобы» в глазах даже суровых деятелей политического сыска стали казаться если не смехотворными, то уж во всяком случае не подлежащими наказанию кнутом и ссылке в Сибирь. В знаменитой оде «Фелица» Г. Р. Державин хвалил императрицу Екатерину II за то, что в ее правление уже нет прежних ужасов и
В царствование образованной, терпимой и умной государыни Екатерины II (1762-1796) свет Просвещения, выражаясь тогдашним языком, разогнал тени Средневековья. При ней стало действительно возможным «портрет неосторожно ее на землю уронить» и не пить за обедом «за здравие царей». И все же стихотворение Державина – льстивое сочинение. Возможно, литературная киргиз-кайсацкая княжна Фелица и дозволяла своим подданным-ордынцам «пошептать в беседах» о ней, но Екатерина II на такие шептания смотрела плохо и быстро утрачивала обычно присущую ей терпимость. Она очень ревниво относилась к тому, что о ней говорят люди и пишут газеты, и была нетерпима к тому, что презрительно называла «враками», то есть недобрыми слухами, которые распространяли о ней и ее правлении злые языки.
Памятником борьбы со слухами стал изданный 4 июня 1763 года указ, который выразительно назван: «Манифест о молчании» или «Указ о неболтании лишнего». В этом указе весьма туманные намеки о неких людях «развращенных нравов и мыслей», которые лезут куда не следует и судят «о делах до них непринадлежащих», да еще заражают сплетнями «других слабоумных», сочетаются с вполне реальными угрозами в адрес болтунов. Думаю, что этот указ был вызван делом камер-юнкера Хитрово, который обсуждал с товарищами слухи о намерении Григория Орлова жениться на императрице. «Манифест о молчании» неоднократно «возобновлялся», то есть оглашался среди народа, а нарушители его преследовались тайным сыском.
Екатерина II стремилась не допустить в стране никакой гласной оппозиции. При ней, как и сто и двести лет до нее, оскорбляющие Величество «слова» и «письма» все-таки остались строго наказуемым преступным деянием. Виновных в этом, чаще без лишнего шума (как это бывало раньше), отправляли в Сибирь, на Соловки, в монастыри, в деревню, заставляли разными способами замолчать. Член Государственного совета адмирал Н. С. Мордвинов, известный своим либерализмом, признавая, что «слова наказуемы бывают наравне с делами» и что «слово произнесенное может быть преступным», все же настаивал на том, что это же слово «может быть и невинным: истинный смысл каждаго слова зависит, как оно в речи помещено бывает и где стоит запятая, самое даже произношение дает словам различное значение. Злобный донощик может самое невинное слово обратить в уголовное преступление и подвергнуть [другого] невинно мучению».
Перевирающий услышанные слова злобный доносчик, за спиной которого стояли поощрявшее его государство и политический сыск, был не риторической, а вполне реальной фигурой последних пяти сотен лет русской истории, и ниже, в главе о доносе, о нем будет сказано подробно.
КОРОНОВАННЫЕ СЛЕДОВАТЕЛИ И ГЛАВНЫЕ ИНКВИЗИТОРЫ
«Слово и дело государево!» – этими словами доносчик публично заявлял о том, что хочет сообщить властям о совершенном или готовящемся государственном преступлении. Это знаменитое выражение, появившееся в начале XVII века, говорит об особой важности политических дел. Государственные преступления были действительно «государевым делом». Только царь мог решить участь преступника, казнить его или помиловать, причем исходя не из законов (закон самодержцу был не писан) и не из реальной вины данного человека, а из собственных соображений, подозрений или капризов. Принцип самовластия, сформулированный еще Иваном Грозным: «Жаловать есь мы своих холопов вольны, а и казнить вольны же»,– оставался в силе и столетия спустя.
Все самодержцы XVIII века (за исключением младенца-императора Ивана Антоновича и юного Петра II) лично ведали делами тайного сыска и любили это занятие. В принципе ни одно политическое дело не должно было миновать самодержца. Однако на практике рассматривать все дела царь не мог, поэтому он поручал своим доверенным людям провести расследование. Так было в течение всего XVIII века: органы политического сыска – Преображенский приказ (1690-е-1729), Тайная канцелярия (1718-1726, 1731 – 1762), Тайная экспедиция (1762-1801) – работали под полным контролем самодержца, выполняя его поручения по расследованию государственных преступлений. «Важные» дела руководители сыска подносили государю, преступления «неважные» рассматривало само сыскное ведомство. Как писал о буднях Тайной канцелярии генерал А. И. Ушаков, «здесь вновь важных дел нет, а имеются посредственные, по которым також, яко и прежде, я доносил, что кнутом плутов посекаем да на волю выпускаем».
Впрочем, эта рутинная работа могла быть резко прервана. В любой момент самодержец мог взять к себе любое из дел и решить его так, как ему заблагорассудится. И тогда типично «неважное» дело вдруг становилось по воле разгневанного государя сверхважным. Тогда некую бабу Акулину, сказавшую в 1721 году в гостях нечто «непристойное» о государе, разыскивали по всей стране многие месяцы как особо опасную государственную преступницу. Поймав же, ее страшно пытали, заботливо лечили, чтобы опять пытать, хотя никакого угрожающего целостности России и власти самодержца преступления за бабой Акулиной явно не числилось.