Вариант «Бис» - Анисимов Сергей. Страница 13

Все это было в доступной форме рассказано, а в ряде случаев и показано вплотную. Летчики провели на крейсере почти полный день, наблюдая за бытом моряков, знакомясь с далекими от их мира особенностями жизни на громадном плавающем острове, состоящем из стали и человеческой плоти. Командиром «Кронштадта» был высокий, крепкого сложения украинец со смешной фамилией Москаленко. Впрочем, то, что в фамилии есть что-то смешное, забывалось буквально через секунду – не воспринимать Москаленко (которого, кстати, звали Иваном) всерьез просто не представлялось возможным. Было видно, что его любила вся команда. Черноволосый, со строгим лицом, достаточно еще молодой для такой должности, он ходил по кораблю такими крупными шагами, что в течение часа мог обойти его почти из конца в конец, заглянув в большинство ключевых постов. Знакомство с Москаленко оставило у летчиков очень теплое впечатление, они увидели в нем такой тип человека, какими были сами – профессиональный воин, с деловой хваткой рукастого крестьянина или мастерового, приложивший свое умение к науке выживать и добиваться победы, зубами выгрызая ее из загривка точно такого же противника.

Потом был Крым. Рай на земле, пропитанный солнцем на всю глубину плодородной почвы, уставленной ровными рядами виноградников, пронизанный искрящейся водой сияющих рек. Амет, распахнувший руки навстречу солнцу, вдохновенно читал что-то напевное на гортанном и непонятном языке Крыма – его слушали с восхищением и ощущением счастья. Море, золотой песок берега, ветер, обдувающий нависающие над берегом обрывистые холмы, объект «Утес», выдающийся в море широким тупоконечным языком, полеты с утра до вечера и вечером ждущие в освещенных изнутри белых домиках жены, дети, перекликающиеся под окнами, и для холостых – горячие, так же пропитанные крымским солнцем девушки юга. Подавальщицы, связистки, укладчицы парашютов, зенитчицы, прачки и библиотекарши, медсестры лазарета и оружейницы, запертые на не таком уж большом куске граничащей с морем суши, затянутые в военную форму, истосковавшиеся за военные годы по нормальной, красивой жизни, по веселым и сильным мужчинам – с ревом проносящимся над головой в плотном строю как будто стянутых единой лентой боевых машин, крутящим над кромкой горизонта безумную карусель истребительного боя, плетущимся от своих остывающих самолетов в расстегнутых на груди гимнастерках. Крымская ночь! Не родился еще, наверное, такой писатель, который мог бы достаточно похоже описать ее на русском языке. Амет, наверное, мог – но, начиная выражать свои чувства вслух, волновался, сбивался в словах, пытаясь перевести свою душу на русский, и замолкал под смех рассевшихся вокруг святящегося алого пятна угасающего костра пар.

Короткие росчерки метеоров, похожих оттенками на осенние листья, пронзали небо, усыпанное огромными звездами. Ночные полеты происходили раз примерно в три дня, давая время для любви и для счастья.

– Олег, Олежек мой... – шептала в темноте задыхающемуся старлею коротко стриженная девчонка, на счету которой было несколько человеческих жизней – взятых в сорок первом, когда немцы пытались накрыть флот, и в сорок втором, когда они его чуть не прикончили, почти полностью выбив всю авиацию и оставив зенитчиков единственной силой, противостоявшей их господству в воздухе.

Господи, как им обоим хотелось жить! Как хотелось просто жить, не боясь возвращения к отодвинувшейся на время смерти, просто любить друг друга, иметь ребенка, жить в этих чистых белых домиках в ста метрах от кромки обрыва, слушать ночами, как тихое шуршание прибоя шевелит камни у берега. Зенитчице было двадцать два года, старлею – двадцать один. На двоих у них было почти пять полных лет войны. Обоим было по семнадцать-восемнадцать, когда страшный день двадцать второго июня разрубил всю нормальную, юную жизнь на две неравные половины: до – и после. У нее была школа, выпускная ночь с вином и поцелуями, и почти сразу, как будто вынырнув из разноцветного сна, – тугие маховики зенитного орудия, натирающая шею тяжелая каска и стонущий вой падающих на корабли в гавани бомб. У него – один последний год школы, где преподавала мать, карта на стене с устремляющимися друг навстречу другу стрелами, модель МИГа на полке, брат, посмотревший перед уходом так, будто все уже знал наперед. А потом снова школа, азиатские степи, качающиеся носилки, которые они бегом, задыхаясь, волокут к рухнувшему истребителю, из которого уже поднимается первый, робкий еще дым. Оглушительно пахнет бензином, и потом опять небо – облака распахивают себя, как ласковые руки этой девушки, и хочется петь, хочется стонать от ощущения чуда!

– Олежка мой...

Он попал на юг, степи были гладкие и выбеленные солнцем, их распределили по полкам и эскадрильям, повезло попасть сразу с двумя друзьями в одну часть. Полк, получивший короткую передышку, спешно пополняли людьми, перегоняли поштучно машины с тыловых заводов или восстановленные в армейских мастерских. Ожидалась большая активность, лето только начиналось, и молодых сержантов гоняли, как Сидоровых коз. Еще слава Богу, что была такая возможность. Никому не приходило в голову жаловаться, в училище, несмотря на плотную программу, всегда не хватало топлива, моторесурса, целых машин. Бились много, и бились страшно, уцелевшие учились и продолжали летать. «В школе вас сделали пилотами. Полк вас сделает летчиками. Истребителями вы можете стать только сами». Эти слова он услышал в полку в первый же день от нового командира и принял их глубже, чем, наверное, кто-либо другой.

– Ты мой Олежка-медвежка...

Оба его друга погибли в первую же неделю после того, как их бросили в бой. Немцы не считались с числом, четверка выкрашенных в желто-черные цвета «мессершмиттов» падала сверху на набирающие высоту ЯКи, сразу разбивая строй. После этого каждый был сам за себя. Ему повезло пережить вынужденную посадку с заклиненным мотором, оставшиеся позади самолеты исчезли навсегда. Потом ему повезло понять, что если враг определит в группе дерущихся с ним истребителей слабака, то он убьет именно его. На фронте учатся быстро. Через две недели он имел первого сбитого – старый и тяжелый, как майский жук, «Хеншель-123» из группы, которая осталась без прикрытия в многослойном, пронизанном самолетами небе Украины. Сержант научился управлять машиной так, что прыгающие на них «худые» всегда сбивали кого-то другого, он научился смотреть почти прямо на солнце, наклонив голову по-бычьи и крутя шеей до самой последней секунды в воздухе. Его поставили ведомым к комэску, и они дрались в паре все лето, пережив почти всех в полку. От комэска он научился не бросаться, торопливо стреляя, на крупную группу истребителей, не атаковать девятку бомбардировщиков в плотном строю, не стремиться увеличить свой счет. Олег сформулировал для себя принцип, в котором не признался ни одному живому человеку – уверенный в его целесообразности, но не уверенный в «правильности» с точки зрения газетных штампов. Важнее всего в небе было выжить самому, затем – помочь выжить тем, кто дерется вместе с тобой, и только после этого – убить врага. Он знал лейтенантов, которые с горящими глазами садились в ЯК, чтобы насладиться дрожью пулеметов, поливая свинцом тяжелые крестоносные бомбовозы, чтобы крутиться в «собачьей свалке» с разъяренными шершнями угловатых «фридрихов» и «густавов», рисуя к вечеру по одной-две звездочки на борту и ослепляя среднячков, вроде него, блеском орденов. Все они сгорали через месяц-полтора. За два года войны ему не встретилось ни одного исключения. Ни один из давно воюющих, с перевалившим за десятку счетом сбитых, летчиков, которых ему приходилось знать, не был любителем воздушного боя. Гораздо вернее было вычленить отставшую от строя поврежденную машину, методично расстрелять стрелков, сблизиться и зажечь поганящую небо летающую падаль, чтобы она ввинтилась в землю, сотрясая Чернобыль и чахлые степные осины. Другое дело, что часто приходилось поступать так, как поступать было нельзя: атаковать без раздумий, драться в меньшинстве. Но на то она и война, что не всегда удается делать то, что считаешь нужным.