Глориана - Майлз Розалин. Страница 27

Ради Бога, ко мне!»

Безумие, безумие, он был одержим семью бесами, его пожирал его собственный нечистый дух.

— И впрямь все нечистые духи взялись ему помогать! — мрачно заметил Бакхерст, когда подоспели новые вести: сэр Кит Блант велел своим людям убивать всякого, кто станет на их пути, свирепая Пенелопа раскатывает по городу в экипаже, убеждает первых встречных поддержать брата.

— Впрочем, один лорд, едва она затащила его в карету, выпрыгнул в другую дверцу. Он поспешил сюда засвидетельствовать свою верность. Ваше Величество хочет с ним поговорить?

— Позже, позже, успеется…

Пенелопа. Без сомнения, она уже видит себя королевой рядом с братом в этом новом королевстве-без-королевы. Однако она, как и он, мочится желчью против ветра.

— Новости, мадам, о войске милорда Эссекса: общим счетом меньше двух сотен.

— Они направляются к собору Святого Павла с целью поднять народ после службы…

— Но они опоздали, прихожане разошлись по домам, нигде ни души…

— И на каждой улице, где они ищут поддержки, к ним поворачиваются спиной…

О, Господи, я видела все так ясно, словно сама присутствовала! Он, перед которым открывались все сердца, все двери, бегает, словно грешник в аду, под дьявольский стук хлопающих дверей и ставен, а женщины, которые целовали его стремя и забрасывали его путь розами, прячут детей, словно у него рога и раздвоенные копыта.

Наконец он подбежал к дому лондонского шерифа, потребовал ополченцев из Сити и свежую рубашку, потому что сильно вспотел (а день был февральский, морозный).

— Сию минуту, милорд, — учтиво отвечал шериф, а сам выскочил с заднего крыльца и поднял тревогу.

Они прождали час с лишним, а потом, утратив всякую надежду, вернулись в Эссекс-хауз.

И здесь я потеряла его: потеряла чувство сострадания к нему, потеряла человека, которого любила.

Когда мой лорд понял, что побежден? Что проиграл игру, а с нею и жизнь? Что одним отчаянным поступком лишился всего в этом мире и своего места в нем?

Или он уже знал, что у него нет будущего без моей любви и поддержки, без моих денег, моего долготерпения? Знал с тех пор, как потерял меня после бегства из Ирландии, после того, как вторгся в мою опочивальню, надругался над моей женской гордостью, — понял ли он тогда, что обречен?

А он был обречен. Словно великий Гектор на стенах Трои, когда того покинули боги, он остался в одиночестве. Вернулся в Эссекс-хауз, заперся в своих покоях, и что он там перестрадал, никто сказать не может.

— Милорд, милорд! — весь вечер не смолкал настойчивый стук в дверь и крики. — У причала ждет лодка, начинается отлив, бегите, сядьте на корабль, бегите во Францию!

Однако ответом была лишь неземная тишина.

День клонился к закату, Лондон затихал в воскресной дремоте, даже мыши не шебаршили.

Под вечер мэр и все олдермены, яркие в своих золотых цепях и мантиях, явились ко мне с приветствием от Сити:

— По правде сказать, Ваше Величество, войска, которые мы поставили охранять Сити, жалуются, что замерзают от безделья, им нечего делать!

И едва затеплились свечи, едва догорел его последний вольный денек, мой лорд отпустил заложников, сломал меч и сдался на милость судьбы.

Их судили в Вестминстере, его и Саутгемптона, судили двадцать три пэра. Кроме вооруженной попытки свергнуть меня с престола ему вменялась изменническая переписка с Испанией и с Шотландией — со всеми, кто соглашался выслушать его дикие предложения посадить их на мой трон в обмен на сохранение за ним должности лорда-генерала. Я получила мрачное удовлетворение от вести, что юному Якову Шотландскому достало ума не согласиться ни на что определенное. Однако он, как и следовало мудрому политику, держал моего лорда про запас.

Начался суд. Бланта судили на следующий день, признали виновным и еще через день обезглавили. Тогда же казнили и негодяя Ли, которого взяли в Уайтхолле на пути к моей опочивальне — он удумал взять меня в плен и потребовать жизнь моего лорда в обмен на мою. Как простолюдин, он не сподобился топора, но к виселице шел бодро и, по правде сказать, заслужил не одну смерть. Приятно подумать, что старая ведьма, которую он сжег, четвертованный ирландский бунтовщик и многие другие, кто вполне обоснованно проклинал час его рождения, дождались, когда он к ним спустится, — теперь у них впереди целая вечность, чтобы потолковать по душам.

Однако мой лорд, мой дикий жеребец, бился до последнего. Даже на суде, когда обличали его вину, он пытался сразить обвинителей их же оружием.

— Слушайте меня, милорды! — кричал он, его звонкий голос отдавался под гулкими сводами Вестминстер-холла. — Слушайте, если дорожите жизнью королевы! Ибо возле нее притаился изменник, чьи преступления много гнуснее тех, в которых обвиняют меня!

— Что он сказал?! — вскричала я, когда Роберт сообщил мне об этом. — Что советник, которому я доверяю больше всех, доверяю всем сердцем, повинен в государственной измене?

Роберт склонил голову. Он был очень бледен.

— И что этот советник в сговоре с врагами королевы, что он переписывается с Испанией и Шотландией.

Я не знала, смеяться мне или плакать.

— И милорд говорит, что этот изменник близок ко мне?

Роберт вытянулся во весь свой крошечный рост с достоинством, которым может похвастаться не всякий здоровяк.

— Ближе некуда. — Его глаза блестели от слез, он дрожал всем телом. — Ваше Величество, он обвинил меня.

О, мой бедный пигмей! Даже сейчас ему было не укрыться от застарелой ненависти моего лорда.

— Я не верю в это, не поверила и на секунду! — страстно вскричала я. — Никто не поверит! Не считайте себя обязанным защищаться от такого жестокого поклепа!

Однако он был уязвлен в самое сердце.

— Мадам, я должен!

Всю ночь он трудился над речью в свою защиту и на следующем заседании попросил у судей, чтобы ему позволили отвести прозвучавшие обвинения. Господи, какая жалость, что меня там не было! Многих королей, лордов и вельмож перевидал Вестминстер-холл, это тысячелетнее седалище правосудия, но Роберт в тот день произнес, наверное, самую благородную речь из всех, что когда-либо звучали в защиту жизни и правды.

— Милорд, — начал он с вызовом, — вы бросили мне страшное обвинение, и я презираю вас от всей души. Ибо по уму я уступаю вам, вы наделены им в избытке. Уступаю я вам и в знатности рождения, ибо я не знатен, хотя и горжусь званием джентльмена. Я не воин, а ваша светлость оделены и этим даром, здесь вы тоже впереди.

Однако у меня есть честность, совесть и искренность, чтобы защищаться от пересудов и от жала клеветнических языков. Я отстаиваю верность, которой никогда не изменял. Вы отстаиваете измену, которая владеет вашим сердцем. Я признаю, что размышлял о будущем королевства. Я говорил, что король Шотландский может претендовать на этот трон и что король Испанский мог, когда шотландская королева объявила его своим наследником, и я отрицаю, что это — измена. Вы же, милорд, поставили себя в один с ними ряд, вы домогались власти, вы искали возможность низложить королеву!

Ax, мой добрый лорд, если бы это была только ваша трагедия! Однако вы увлекли в свой мятеж дворян и джентльменов, и кровь их вопиет об отмщении!

Роберту хлопали так, что дрожали потолочные балки, его признали невиновным. Вся Англия ликовала и благодарила Бога за мое спасение. Снова я стала Глориана, королева Елизавета. Однако для моего лорда приговор был только один, только одно решение одетых в черное судей, возглашенное парламентским приставом. Я сказала ему, что прощу любые проступки против меня как женщины — и. Господь свидетель, мужчину, которого я любила, любила когда-то, я продолжаю любить.

Однако он пренебрег моим предупреждением. Человек, который не захотел стать моим возлюбленным, стал возлюбленным смерти. Суд был честный, судьи — достойные, вердикт — единственно возможный.

Вскоре мне принесли смертный приговор.