Другое утро - Макарова Людмила. Страница 23

– Она второго ждет? – пошевелила одними губами Ленка, но Ира отлично все поняла.

– Ага, в сентябре. Недавно на УЗИ ходила, обещают двойню, – гордо сообщила она, точно двойня была ее личной заслугой. – И квартиру они скоро собираются большую покупать. И в Италию прошлой осенью ездили.

И девчонка она симпатичная, и Вовку любит, и дела у него в гору идут. А у Аленки способности оказались, в специальный сад отдали. С хореографией!

У Иры и еще нашлось бы что сказать о счастливой семейной жизни «ее Вовки», но и этим она уже добилась своего. Ленкины, в данный момент никакие не ведьмачьи, а самые обыкновенные зеленые глаза сверкнули слезами, кончик носа покраснел, и она разревелась, по-бабьи подвывая, да так, что и на улице наверняка было слышно.

Ира опоздала совсем немного – тихо, но верно и у нее потекли потоки слез и соплей. Она достала носовой платок, в одну половинку высморкалась сама, а другой вытерла Ленкин распухший нос. Налила опять и, не дожидаясь, пока Ленкины завывания окончательно затихнут, выпила без нее.

– Леночка, миленькая, ну ты же самая красивая, самая умная, самая талантливая. Ты же не у нас на курсе, а вообще самая лучшая. Таких, как ты, по пальцам можно пересчитать. Помнишь, как ты играла? Господи, как ты играла! Да если б у нас хоть одна такая актриса сейчас была, народ бы толпами в кино валил. Ты же мечтала о кино, я помню. А экзамены? Ты их как семечки щелкала.

Придешь на экзамен – выспавшаяся, свеженькая, первая получишь свою пятерку, а потом консультируешь очередь у двери. Все были уверены – если чего-нибудь никто не знает, то это знает Ленка. А влюблялись в тебя как? Все, скопом. Если кто и обращал на других внимание, так только от безнадежности. Я такое только в оперетте видела – героиня посреди сцены и толпа поклонников позади, соревнуются, кто первый успеет оброненный платочек подать. Я Марата Коломейцева недавно встретила, помнишь, высокий такой и худющий? Так он покраснел, когда о тебе спрашивал. Важный мужик такой стал, типичный банковский начальник, а покраснел… А как бабуси нашей сынок разводиться собрался, помнишь? Как она тебя уговаривала разъяснительную работу с ним провести, что разводом тут не поможешь. И Вовка мой тебя до сих пор любит. Я когда к ним прихожу, только об одном думаю – чтобы случайно тебя не упомянуть, а то у Вовки нерв заходится, а у девчонки его – глаза на мокром месте. Все тебя любят, а ты с этим… С этой жабой живешь, которой на все плевать, и на тебя в том числе! Вот!

Не понимаю я тебя, хоть убей не понимаю!

Ира выпалила свою обличительную речь, сплошь состоящую из вопросов и восклицаний, и переводила дух, а Ленка перестала наконец всхлипывать и задумчиво крутила в руках фужер с остатками коньяка на донышке. Любовалась цветом. Потом допила коньяк, аккуратно наколола на вилку кусочек семги, положила в рот, тщательно прожевала, хлюпнула носом, улыбнулась и заговорила. Если бы такая речь принадлежала Ире, она бы изобиловала эмоциями и интонациями, но Ленка уже пришла в себя и ироничным тоном противоречила самой себе.

– Что же тут непонятного? Потому и живу с этой жабой, что особенная. У каждого свой крест. А у особенных – особенный. Думаешь, я сама не знаю, что особенная, что умней и красивей других? Я это прекрасно знаю, только радости от этого – ноль. Да я бы счастлива была, если была такая, как все, потому что тогда и жить могла бы как все. Сапоги новые купила – радость, муж трезвый домой вернулся – радость, завотделом назначили – радость. А я так не могу. Пробовала. Я за то время, что с Вовкой прожила, чуть с ума не сошла. Ой, Ленусик, какие вкусные щи! Ой, Ленусик, какая ты красивая! Ой, Ленусик, как я соскучился!

Ой, Ленусик, как я тебя люблю! А Ленусик целыми днями думает, как бы Валерке на велосипед накопить.

Малышовый такой, копеечный. А надо накопить. Надо из полкило мяса не один, а два раза щи сварить. А Ленусик магазины одежды за версту обходит, потому что то, что может с горем пополам купить, одеждой не называется. Я согласна, это счастье, потому что любовь, потому что он приходит домой и любуется на тебя, налюбоваться не может. Год любуется, два любуется, и ничегошеньки ему больше в этой жизни не надо, только бы сидеть и на тебя любоваться. А мне надо! Мне много надо, и не такое, как у всех, а особенное, потому что я – особенная. Мне надо, чтоб на каждом шагу мною восхищались, завидовали, ненавидели, мне надо, чтобы… Надо значить что-то. Причем для всех. Понимаешь, обязательно для всех. Это для меня как нормальная погода, как земля под ногами: есть – не замечаешь, а нет – никакой жизни. Любит он меня до сих пор… А мне надо больше его любви, понимаешь, больше. Да их полно под ногами крутится, любящих. А Эдик просто понимает.

Не меня, конечно, ему до меня лично дела нет. Он просто понимает, что женщина не должна думать о том, сколько стоит приглянувшаяся шмотка, и не должна знать цены в ресторанах. В нормальных ресторанах для дам отдельное меню. Без цен. Ему нужна именно такая женщина, как я, особенная. Не для себя нужна, для дела. Но ведь нужна! Именно такая, как я, нужна, понимаешь?

– Лен, но ты же могла бы стать актрисой. Настоящей, большой, я уверена. Вот тебе и особенная жизнь, вот тебе и восхищение-поклонение! – не сдалась Ира и, не подумав, выпалила в лоб то, на что давно был наложен негласный запрет.

– Могла бы, – холодно подтвердила Ленка, и струйка этого холодка проскользнула по Ириной спине. – Ни минуты не сомневаюсь, что могла бы. Только скажи мне, пожалуйста, известна ли тебе хоть одна актриса нашего возраста?

Ира задумалась, перебирая в памяти самых молодых из известных актрис, она мало кого могла назвать, но и те явно старше, хоть на пяток лет, да старше.

– Да не забивай себе голову, нет таких, – махнула рукой Ленка. – Известной можно было стать только в Союзе. А потом – все. Отрезало. Кто не успел, тот опоздал. Тусуются, конечно, всякие киношно-театральные дочки-племянницы. Но в собственном соку. Исключительно в собственном соку. Посторонним вход воспрещен.

– Это тебе-то вход воспрещен? Не смеши. Мне кажется, твой Эдик в состоянии не то что фильм под тебя сделать, но и театр какой-нибудь проспонсировать. И эти дочки-племянницы в рот тебе будут заглядывать. Тем более что ты не просто так. Талант у тебя, призвание, это ж и дураку понятно.

– Дураку, может, и понятно, а им, когда они от меня нос воротили, было непонятно. Талант! Призвание! Господи, Ирка, ты в прошлом веке живешь, сейчас и слов-то таких никто не употребляет. А слова от долгого неупотребления забываются вместе с тем, что они означали.

Начисто. К тому же поздно мне уже, тридцать три – это тебе не фунт изюму.

– Скажешь тоже – поздно! Глупости какие. Еще все изменится двадцать раз.

– Это ты по себе судишь. Просидела на печке, как Илья Муромец, вот и кажется, что вся жизнь впереди.

Считай, что тебе повезло, книжки можно хоть в девяносто лет писать, а мой поезд уже ушел.

Ленка не выдержала, достала сигарету и заискивающе взглянула на Иру. Ира невольно поморщилась, наверняка она будет чуять табачный дым в своем кабинете еще дня два.

Но разве можно отказать Ленке, когда она так смотрит?

– Да ладно. Дыми. И как ты собственного здоровья не жалеешь?

Щелкнула зажигалка, застыл в неподвижном воздухе дымок. Затянувшись, Ленка отошла к окошку и, стоя к Ире спиной, весело сказала:

– Не жалею!..

Потом резко повернулась и вцепилась страшным отчаянным взглядом прямо в Ирины зрачки, но говорить, говорить продолжала спокойно и весело, без тени надрыва:

…Не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

– Господи, как ты меня напугала! – перевела дух Ира через минуту, в течение которой до нее доходило, что Ленка просто-напросто читает затертые донельзя есенинские строки. Только Ленка способна так прочесть Есенина, что его не сразу и узнаешь.