Часовые свободы - Макбейн Эд. Страница 7

— Держу, — ответил Гуди, и они стащили барьер на дорогу.

Барьер стоял на белых крашеных ножках, а его перекладина пестрела чередующимися белыми и черными диагональными полосками. На боковой стороне перекладины было написано по трафарету «Дорожная служба штата Флорида», и, как только Гуди установил барьер поперек шоссе S-811, где оно переходило в автостраду, Джейсон снова влез в кузов и вернулся с одним из дорожных знаков, которые изготовил Клэй. На нем был изображен белый прямоугольник с простой черной надписью: «Дорога закрыта на ремонт».

Гуди принял знак от Джейсона и отнес его к барьеру, в центре перекладины которого торчал гвоздь. Он повесил на него знак и отступил назад, любуясь своей работой.

— Давай двигаться, — сказал Джейсон.

Гуди подбежал к кабине, забрался внутрь, выжал сцепление и двинулся на восток по U.S.-1, направляясь назад, откуда они приехали, к Байя-Хонда и мосту Семь миль. В кузове грузовика Джейсон облокотился на второй барьер и наблюдал за дорогой из-под откинутого брезента.

Как-то полицейский ударил его своей дубинкой. Это уже было окончательным унижением. Тогда на тротуаре перед театром были установлены ограждения, будто городская полиция Нью-Йорка отвела определенную территорию, в границах которой граждане Соединенных Штатов только и могли свободно излагать свои убеждения. Он сказал Аннабел, что не собирается проводить пикет в пределах узко ограниченного пространства, свободу слова невозможно втиснуть в место, указанное фашистами в полицейской форме. Включая Джейсона и Аннабел, пикетчиков было не более полудюжины, и они несли на длинных палках плакаты, где на белом фоне чернели буквы, грубо имитирующие восточную каллиграфию. Полиция доказывала, что Джейсон, бывший тогда самым молодым из пикетчиков и самым вспыльчивым — дело происходило весной 1950 года, спустя три месяца после их приезда в Нью-Йорк из Нового Орлеана, — сказал копу, что он — фашист, который пытается ограничить права свободных граждан.

— Я стараюсь, чтобы твое идиотское высказывание не превратили в мятеж против законной власти, ты можешь это понять, проклятый коммунистический штрейкбрехер?!

— Я? — не веря своим ушам, сказал Джейсон. — Я — коммунист? Да вы знаете, почему мы здесь? Вы хоть понимаете, зачем мы пришли сюда!

— Давай останемся внутри ограждения, — прошептала Аннабел.

— Почему это? Как он может доказать свою правоту? Или ты думаешь, что мы должны простить его, как эта пьеса прощает вшивых япошек?

— Джейсон, пойми, мы все равно ничего не сможем им доказать, если они не разрешат нам провести пикет.

Аннабел поддержали остальные участники пикета — некрасивая полная девушка, которая работала в отделе научной политики муниципалитета Нью-Йорка, розовощекий юноша — игрок баскетбольной команды Фордхэма, дама из Лонг-Айленда на втором месяце беременности и высокий угрюмый парень из Кентукки. Джейсон неохотно уступил им.

Они расхаживали вдоль тротуара перед входом в театр, призывая прохожих бойкотировать этот спектакль. На их плакатах было написано: «Вспомним Пёрл-Харбор», «Почему реабилитированы японцы?», «Наши парни умирали понапрасну?». И люди, проходившие мимо маленькой серьезной процессии, марширующей внутри ограниченного барьерами овального пространства, взглядывали на поднятые высоко вверх плакаты, весело усмехались, а затем смотрели на афишу театра с названием пьесы и именами актеров. Один из них, японец, был широко известной голливудской суперзвездой, еще совсем недавно, в 1948 году, игравший роли пилотов тяжелых бомбардировщиков в фильмах о войне. Но теперь его героем стал водитель грузовика на японской военной базе в Тихом океане. Джейсон не видел эту пьесу, но театральных обозрений хватало с избытком, чтобы представить, о чем она. Пьеса пыталась показать положение японцев, пыталась исследовать «японцев как человеческие существа, которые (так же, как и мы) были вовлечены в страшные страдания чудовищным конфликтом» — как указывал один из серьезнейших театральных критиков Нью-Йорка. Другими словами, пьеса была оправданием народа, целой расы, которая всего пять лет назад была нашим противником — факт, который постановщики пьесы и, видимо, публика тоже (пьеса имела невероятный успех) предпочли уже забыть. Джейсон же ничего не желал забывать, ничего, что угрожало Соединенным Штатам. Пьеса была угрозой нации, потому что внушала людям чувство безопасности, что было весьма опасно. Странно было полагать, что японцы вдруг, за одну ночь, превратились в милых сердечных людей, которые только и хотят, что ухаживать за своими крошечными садиками и рисовать свои прелестные картинки. Верить в это было глупо, опасно, равносильно самоубийству. Если вы забыли, кто был вашим врагом в прошлом, вы на полпути к тому, чтобы забыть, кто ваши нынешние враги. Если вы позволите им смириться с пьесой, которая занимает сочувственную позицию по отношению к тоталитарной и империалистической философии, вы открываете дверь для принятия любой идеологии, пока вы представляете ее идеологией «человеческих существ».

Пока они пикетировали, начался дождь. Этот дождь, идея пьесы, мысль о том, что вот такая пьеса собирает толпы людей, охотно готовых заплатить деньги, чтобы увидеть, сколько средств вложено в пропаганду автомобилей, вероятно субсидируемую проклятым японским правительством, вид ограждений, стесняющих право Джейсона на свободное высказывание своего мнения, в то время как проповеднику жестокости, автору пьесы великодушно предоставлена кафедра, сцена, с которой он сможет обманывать тысячи людей ежедневно, — все это терзало Джейсона. И когда коп сказал:

— Почему бы вам не убраться в свою Москву, раз она так вам нравится? — Джейсон поднял свой плакат и треснул им полицейского по голове.

На мгновение коп остолбенел от неожиданности, а затем среагировал как положено. Он взмахнул дубинкой и ударил ею Джейсона по руке. Джейсон взвыл:

— Ах ты, жирный ирландский фашист, ублюдок проклятый!

И коп ударил его еще раз.

Аннабел схватила Джейсона за руки, пытаясь предотвратить его нападение на полицейского, и тогда остальные участники пикета бросились бежать. Они сбежали, почуяв, что пахнет бунтом против властей, и не желая принимать в этом участия. Полиция арестовала Джейсона за нарушение общественного порядка, а суд снисходительно выпустил его на свободу, так как нарушение общественного порядка — это не преступление, а всего лишь проступок, к тому же это был его первый привод в полицию. Как потом он думал, самое смешное во всем этом было то, что ударивший его полицейский и слушавший дело судья оба были уверены, что он — коммунист. Они допустили, чтобы пьеса с фашистской идеологией шла в театре восемь раз в неделю, и применили свое законное право силы, чтобы подавить любого несогласного с позицией пьесы, и при этом называли его коммунистом! Вот что вызывало горький смех и гнев Джейсона.

Грузовик приближался к остановке у восточного въезда на шоссе S-811, у въезда, которым они воспользовались всего десять минут назад. Гуди снова повернул, на этот раз в противоположную сторону, съехал с автострады на щебенку обочины и затормозил футах в десяти от автострады. К тому моменту как он подошел к кузову, Джейсон уже подготовил к спуску второй барьер. Они установили его точно так же, как и первый, полностью перегородив ответвление S-811 для движения в обе стороны. Гуди снова залез в машину, и они двинулись к ресторану. Здесь Джейсон вылез из кузова и помахал рукой в сторону окон с опущенными жалюзи, за которыми, он знал, находились Джонни и Мак, на которых было возложено слежение за дорогой.

Ничто не шевельнулось.

С вывеской «Закрыто» на входной двери, с опущенными жалюзи ресторан казался запечатанным намертво, словно склеп.

В ту минуту, когда двое мужчин входили в дом, там заплакал ребенок, производя больше шума, чем мог бы наделать сигнал тревоги в ресторане, вызывая полное страха нервное возбуждение, которое нельзя было снять, просто обрезав провода или переставив их. Этот дом был вторым на берегу, сразу за домом Лестера Пэрча. Лестер услышал плач ребенка и, проснувшись, обнаружил приставленное к его голове дуло винтовки. Он не произнес ни слова, только толкнул локтем в бок Адриану, и та подскочила с хриплым проклятием, готовая угостить его хорошим тумаком, когда поняла, что они не одни в своей спальне.