Бледно-серая шкура виновного - Макдональд Джон Данн. Страница 12

Поэтому я составил перечень необходимых вещей и послал ее в торговый центр, сверкающий вдали огнями. Зашел в контору на пристани узнать название и расположение места, где можно поднять «Муньекиту» на берег, перетащить и поставить в ангар. Служащий позвонил, справился, сообщил, что свободная стоянка найдется. Я подвел лодку и снял с нее все, что не хотел оставлять на борту. Судно, которое можно сдать на хранение, точно чемодан весом 4300 фунтов, необычайно удобно для тех, кто никогда не ведает, чем придется заняться завтра.

Проследил, как мою «Куколку» подцепляют под корпус и бережно ставят в ячейку ангара, а вскоре за мной приехал взятый напрокат седан, тащивший на буксире маленькую трехколесную коляску, которой предстояло доставить агента обратно в контору проката. Завершив все бюрократические формальности по поводу катера и автомобиля, я запер вещи в багажнике темно-бордовой двухдверной машины и вернулся в пещерный бар для коктейлей за десять минут до появления Пусс с новенькой шляпной картонкой, имитирующей кожу красного аллигатора, синей матерчатой сумкой на молнии с рекламой никому не ведомой авиакомпании, двумя большими пакетами и просторной хозяйственной сумкой, набитой свертками поменьше.

К половине шестого мы показывали хорошее время на местном шоссе 710, тянувшемся меловой линией к городку Окичоби. Пусс, сидя на заднем сиденье, с большим удовольствием разворачивала пакеты, восхищалась своим хорошим вкусом и укладывала вещи в огромную шляпную картонку. Наконец, она перебралась через спинку на боковое сиденье, плюхнулась, пристегнула ремень, закурила и объявила:

— А теперь насчет нескольких мелочишек на борту «Лопнувшего флеша», дружок. Почему, например, звучит легкий динь-дон, когда кто-то ступает на палубу? Зачем, например, все опутано проводами звуковой системы, причем не ради приятной музыки, а для записи и прослушивания? Как насчет крошечного отделения на носу, набитого оружием? Некоторые любопытнейшие участки на тебе самом намекают, что у тебя должна быть славная коллекция «Пурпурных сердец» [12], если ты заработал их на какой-то войне. Почему ты повсюду шатаешься как бы спросонья, спотыкаясь о друзей-приятелей, медленно, грубо и неуклюже, а в субботу вечером был в десяти футах от Мэрили, которая наступила на верхней палубе на кубик льда и чуть не рухнула с трапа вниз головой, а ты каким-то фантастическим образом взлетел, подцепил ее за талию, поймав прямо в воздухе? Хочешь еще? Как насчет мгновенного и столь полного преображения в тупого туриста ради телефониста в старомодных очках? Мне даже почудилось, будто я тебя не знаю! Как насчет мошеннического вранья, когда ты меня почти убедил в своем уходе от дел на покой? Почему Мейер, из которого я попробовала выкачать сведения о тебе, удрал, продемонстрировав невероятную скорость и прыть? Как насчет мрачного профессионального эпизода с фотоаппаратом, лебедкой, проволокой и всем прочим, который ты разыгрывал с такой сосредоточенностью, что я могла бы ходить вокруг на руках, зажав в зубах розу, и не удостоиться от тебя даже взгляда? Как насчет моего слабого неотступного подозрения, что ты едешь в Фростпруф не ради утешения этой самой Джанин, а ради получения от нее информации? Говоришь, вражеская территория? Может, весь мир для тебя вражеская территория, Макги. Но почему-то все это укладывается в одну гнусную воображаемую картину, когда с воем летит стая официальных машин, откуда выскакивают ребята в синем, и огромный мегафон рявкает: стоять на месте, а не то пустим слезоточивый газ.

— Ты действительно тепленькая, как щенок. Тепленькая и чуткая.

— Может быть, мне присуща одна эксцентричная особенность. Понимаешь ли, светский порок. Нечто вроде реакции на опасность или что-нибудь в этом роде. Начну спать с кем-нибудь, и у меня пробуждается жуткое любопытство на его счет.

— Ну и что? Может быть, у меня точно та же проблема. Но я не задаю вопросов. И не пытаюсь разузнать то, что, наверно, могу разузнать без большого труда.

Она долго молчала. Я взглянул на нее. Закусила губу, сложив на коленях руки. А потом сказала:

— Откровенность за откровенность. Когда придет время тебе рассказать, я тебе расскажу. Не устно — письменно, чтобы все было точно и правильно. Не утверждаю, будто это перевернет землю или что-то вроде. Но сейчас, по весьма основательным, на мой взгляд, причинам, придержу это при себе. Откровенность за откровенность. Если у тебя тоже есть основательные причины, ладно, больше не буду спрашивать.

И тогда я сказал, что действительно отошел от дел, но порой подбираю крошки, когда могу себе это позволить.

— Наше общество хитрое, сложное, индифферентное, Пусс. Здесь полно лазеек. И куча умных зверей, умеющих шмыгать в лазейки и залезать в карманы ничего не подозревающим людям Если все тщательно провернуть, у обчищенного нет никакой возможности вернуть себе что-нибудь. Существуют тысячи абсолютно законных действий, которые оказываются аморальными или безнравственными. У служителей закона нет оснований для вмешательства. Юристы не способны помочь. Голубок обронил свой бумажник в реку, полную крокодилов. Он точно знает, куда тот упал, но может только стоять на топком берегу и ломать руки. Я — специалист по спасению. И неплохо знаком с крокодилами. Поэтому заключаю с голубком сделку, ныряю, вытаскиваю бумажник, делюсь с ним пополам. Когда знаешь, что шанс на возврат нулевой, получить половину весьма соблазнительно. Если и не выйдет, теряю лишь я.

— Или становишься лакомым блюдом для крокодилов, дружок.

— До сих пор был несъедобным. Сейчас мой клиент — Джанин Бэннон. Она этого еще не знает. Им должен был стать Таш. Классический случай легального шантажа. Я не понимаю убийства. Им это не требовалось. Одно знаю: этим делом я должен заняться сам. Незнакомцы — самые лучшие клиенты. Тогда можно свободно вести игру и хранить хладнокровие. Тут я слишком задет за живое, слишком зол, чересчур уязвлен в самое сердце. Грязное, бессмысленное дело. Поэтому я должен им заняться.

Она ненадолго задумалась.

— Меня еще одно интересует, милый. Как ты отыскиваешь… новых клиентов?

Я рассказал, как отыскал последнего, тщательно прочесывая местные заметки в толстом воскресном номере одной из газет Майами. Среди показавшихся мне интересными и отмеченных сообщений было объявление клуба филателистов с извинениями за принятое в последнюю минуту мистером таким-то, широко известным ресторатором с очень длинной и сложной греческой фамилией, решение снять с экспозиции и не выставлять свою полную, чрезвычайно ценную коллекцию греческих почтовых марок, и в их числе знаменитую «Пыльную Розу» 1857 года, оцененную в 1954 году на аукционе в Нью-Йорке в 21 000 долларов.

Я позвонил в Общество филателистов, и его представитель сказал, что пожилой джентльмен ни на кого не сердится, с большим удовольствием демонстрировал свою коллекцию, радовался ее успеху и, хотя сообщал о своем решении взволнованным и огорченным тоном, не объяснил причин отказа.

Я предпринял дальнейшее расследование, выясняя, какая компания застраховала коллекцию. Агент вручил мне свою карточку, обмолвившись, что никогда в жизни не встречал пожилого джентльмена. Воспользовавшись его карточкой и его именем, я представился пожилому джентльмену и заявил, что мы хотели бы заново оценить коллекцию. Он заупрямился. Коллекция лежит в банковском сейфе. Он очень занят. Как-нибудь в другой раз. Тогда я сказал, что у нас есть основания заподозрить пропажу части коллекции.

И он раскололся. Он размещал коллекцию в стеклянной витрине, готовясь к выставке. Ему пришлось уйти из дома на прием к врачу. Когда он вернулся, двадцать две марки, в том числе «Пыльная Роза», исчезли.

Поскольку он был патриархом большого, тесно сплоченного семейства, страшно чувствительного к скандалам, то после смерти супруги вторично женился два года назад на особе, которая в целом производила такое же красочное и объемное впечатление, что и покойная Джейн Мэнсфилд [13], то есть на весьма бойкой девице, способной облапошить двух таких стариков. Он был убежден, что это она свистнула его драгоценные марки, но боялся заявить в полицию или сообщить страховой компании. Тогда я отправился следом за леди, направлявшейся средь бела дня на свидание с мальчиком из пляжного отеля, который с помощью шантажа заставил ее украсть марки и который после хорошей встряски и уведомления, что пожилой джентльмен приказал бросить парочку ее последних приятелей во Флоридский пролив, прикрутив проволокой к частям старого грузовика, вернул одиннадцать марок, включая жемчужину коллекции. Потом он, брызгая слюной во все стороны, с готовностью принялся объяснять, как и куда пристроил остальные одиннадцать. Я помог ему собрать вещи, посадил в автобус, помахал на прощанье и провел с крупной блондинкой милую беседу о том, с каким огромным трудом еле уговорил двух крутых греков, друзей ее мужа, от намерения поручить местным талантам вывести раскаленной проволокой небольшое предупреждение на двух самых заметных частях ее тела. Мой приятель коп выудил у перекупщиков краденого остальные марки, и я заверил старика, что жена его вообще ни при чем, так что можно ей полностью доверять. Он запрыгал, захлопал в ладоши, запел, мы отправились в банк, где он выдал мне тридцать тысяч наличными — точно отмеренную половину стоимости возвращенных марок, — присовокупив записку с гарантией на пожизненное бесплатное питание в лучших греческих ресторанах четырех штатов. На все дело ушло пять дней, и я немедленно снова вышел в отставку, которую существенно скрасила возникшая где-то через три недели некая Пусс Киллиан.