Искушение - Макдональд Джон Данн. Страница 31

Человек не в силах выдерживать подобные нагрузки так долго, наш организм не рассчитан на такое напряжение. Меня одолевала депрессия. Как-то, буквально взвыв от тоски, я набрал номер Лиз Адаме, но она, узнав меня по голосу, не пожелала разговаривать. И тогда я запил. Я пил не до беспамятства, но до того состояния, когда очертания предметов и событий смазывались, переставали пугать безнадежной резкостью. Пил я с утра и допоздна.

Иной раз мне приходили на ум толстенные коричневые пакеты с деньгами. Сложенные в ящике, под книгами, они дремали себе в тишине, грезили, наверное, о кораблях, коронах, красавицах и тронах, о винах терпких, пряных и о далеких странах… И совсем редко, если удавалось сосредоточиться на мысли об этой уйме денег, я опять ощущал эту внезапную пустоту где-то в животе, как на качелях в детстве, опять чаще дышал от волнения. Но то было лишь слабое эхо потрясения, испытанного в тот раз, когда я увидел всю эту гору долларов впервые. А потом я и вовсе перестал что-либо чувствовать, думая о них. Деньги и деньги. Упакованные. Спрятанные. Однажды я прикинул, какие проценты можно было бы получать на эту сумму. Выходило двести шестнадцать тысяч в год. Около семисот долларов в день. Но нет, – они лежали в ящике, не принося никому ни гроша. Меня грызло ощущение, что я понапрасну теряю время. И уехать я не мог. Приходилось ждать. Попытка бегства была бы глупостью, потом в бегах пришлось бы провести всю оставшуюся жизнь. Жить, скрываясь от всех, в вечном страхе. Я сказал себе, что подожду, пока Пол Хейссен однажды не объявит официально, что отныне я вне подозрений. Так или иначе, я существовал. Когда мой бумажник оказывался пуст, я доставал пару новых банкнот из комода. Старался разменивать стодолларовую купюру всякий раз в новом месте. Тратил я немного. Денег мне хватит надолго, можно не сомневаться.

Чтобы соблюсти видимость, я зашел к Арчи Бриллу и спросил насчет развода. Он объяснил, что бумаги я смогу подать только через два года. На обратном пути я остановил машину возле какого-то бара, зашел. Взглянул на свое отражение в зеркале за стойкой. Арчи заметил, что выгляжу я неважно. Так оно и было. Видок у меня был еще тот. Измученное, испитое лицо, глаза ввалились, возле рта обозначились жесткие морщины.

Ночью я лежал в комнате для гостей, не спал, слушал удары своего сердца, подстегиваемого алкоголем. Горячечный, неровный ритм. Жизнь моя была пуста. Ирене я сказал, что более не нуждаюсь в ее услугах. Дом зарастал пылью и паутиной, точно нежилой, в саду буйствовали сорняки. Несколько раз звонила Тинкер, по-видимому, в надежде, что ее позовут на помощь. Я не хотел ее видеть.

Один вечер мне вспоминается особенно ясно. Я надрался. И посреди ночи обнаружил себя с телефонной трубкой в руке. Я набирал – или набрал уже? – номер полиции, и меня переполняло желание сказать, крикнуть в трубку:

«Я их прикончил, и жену, и ее любовника. Да, обоих, его и ее». Спохватился я в самый последний момент, и дрожь охватила меня при мысли, что я был на волосок от гибели. Впервые я понял, каким страстным может быть желание открыться, выложить правду, признаться во всем.

Я побрел в спальню – и случилось то, чего не бывало с времен раннего детства: я молился!

Потом я вытянулся под простыней, прося прощения и благословения Божьего на то, чтобы уснуть: сниспошли мне, Господи, спасительный сон, позволь мне забыться, позволь мне забыть…

На другой день я был очень неспокоен. Метался туда-сюда по своему опустелому дому. Вечером, когда уже начинало смеркаться, над городом разразилась короткая, но мощная гроза. Я выглянул из окна гостиной. Дом был как крепкий корабль, способный выдержать шторм. Потом небо очистилось, тучи уплыли на юго-запад, и мир ненадолго позолотили лучи закатного солнца. Некое желание поселилось во мне, странное, – словно бы откровение какое-то вот-вот должно было посетить меня. Я старательно оделся, сел в машину и поехал – без всякой видимой цели.

Глава 13

Ресторан назывался «Стимшип» – «Пароход». Я заезжал сюда в третий раз. Он находился в восемнадцати милях от Вернона, недалеко от границы штата. Еще раньше, в прежней жизни, я бывал здесь с друзьями – в завершение и во искупление какого-нибудь глупого чопорного вечера. Шестирядная автострада вела сюда. Полторы мили в многоцветном мигающем свете неоновых реклам.

Чего тут только не было: клубы, мотели, рестораны, бары со стриптизом и без, сувенирные лавки, кабаре, казино, залы игровых автоматов. Все вместе именовалось Гринвуд-Стрип.

«Стимшип» выглядел роскошно. Специальный служитель в ливрее указывал, где вы можете поставить машину, и выдавал на нее квитанцию. На фасаде ресторана красовался огромный светящийся пароход, колеса с широкими неоновыми лопастями крутились, вспенивая неоновые волны. Интерьер тоже отвечал названию: иллюминаторы, судовой колокол и штурвал, лоцманские карты, корабельные фонари, красные и зеленые. В игорном зале даже крупье были одеты как матросы на Миссисипи. В Верноне все знали, что честной игры здесь ждать не приходится, что девицам, кишмя кишевшим и в дешевых барах, ничего не стоит заразить вас. Но как всюду, где играют, в трех-четырех заведениях тут подавали недурные напитки и отличную снедь, причем цены оставались в пределах разумного, а в кабаре блистали одна-две знаменитости. Вот к таким немногим заведениям в Гринвуд-Стрип относился «Стимшип».

Итак, я предоставил машину заботам служителя в ливрее и вошел в полуосвещенный бар. Дело, как видно, процветало, давно я не видел нигде столько народу. Так как весь день у меня во рту не было ни крошки, – ничего, кроме кофе, – уже второй мартини ударил мне в голову. Я сидел на вертушке перед стойкой и рассеянно наблюдал голые плечи женщин, напряженные лица мужчин. В ушах стоял слитный шум болтовни и женского смеха; сюда же вплеталось звяканье посуды и кубиков льда, задевающих о стекло; серебро, касаясь фарфора, тоже звенело. Несколько человек, сидевших слева от меня, поднялись и направились в ресторан. Вертящиеся высокие сиденья перед стойкой тут же оказались заняты снова. Я заказал еще один мартини.

Слева от меня раздался голос:

– Видели вы что-нибудь подобное?

Я повернулся вместе с сиденьем и взглянул на говорящего. Он был молод и крепок, льняная голубая куртка и голубая рубашка с открытым воротом хорошо сидели на нем. Светлые волосы подстрижены коротко, лицо мясистое. Он выглядел так, как средний американец, любящий рулетку, выглядит после трех лет абсолютно беспутной жизни и десяти тысяч порций спиртного. Будь здесь посветлее, наверняка удалось бы обнаружить на его носу и щеках тонюсенькие красные прожилки. Смотрел он прямо на меня.

– Что? – спросил я. Он держал сложенными свои громадные ладони.

– У меня тут муха, понимаете? Совершенно здоровая, нормальная муха. А теперь смотрите…

Кружка воды, стоявшая перед ним, рядом с неразбавленным виски, была почти полна. Он раскрыл ладони прямо над нею. Живая муха попала в воду. Незнакомец, взяв ложечку, притопил ее и держал так, покуда она не замерла окончательно.

– Ну? Видели? – спросил он.

– Видел. И что? Вы поймали муху и утопили ее. Необычайное искусство!

– А если она пробудет под водой десять минут, что тогда? Вы убедитесь, что ей капут?

– Ну ясно.

Он поглядел на часы.

– Сейчас десять минут девятого. В 20.20 я вытащу ее из воды. Вы сказали, муха будет неживой к тому времени?

– Она будет дохлой, дохлее некуда. Он вытащил бумажник, достал оттуда двадцатидолларовую банкноту и положил на стойку.

– Спорю, что она будет жива.

– Жива?

– Да. И улетит от нас с вами.

– Хм. Надеюсь, это не какая-нибудь там игра слов? И что вы не подмените муху на другую.

– Как бы я это сделал? Нет, никаких трюков. Муха расправит крылышки и улетит. Эта самая муха.

Я выложил поверх его двадцатки свою. Через восемь минут он потребовал у бармена соли. Через десять он выудил муху с помощью той же ложечки и вытряхнул ее на стойку бара. Потом достал спичку и ею пододвинул муху ближе к нам. Бесформенный темный комочек.