История Тенделео - Макдональд Йен. Страница 12

– Идем со мной, – сказал он и повел меня в туалет при караульном помещении, где я заперлась в кабинке с портретом одного из американских президентов на «рубашке». Этого президента я знала – его фамилия была Никсон.

– Если хоть раз вернешься без такой карты к своим, – сказал мне американец, – тебя убьют.

Карту с портретом Никсона я отдала брату Дусту. Он сунул мне толстую пачку кенийских шиллингов и велел прийти еще раз во вторник.

Две трети заработанных денег я отдала матери.

– Где ты это взяла? – спросила она, держа деньги в сложенных как для благословения ладонях.

– Заработала, – ответила я с вызовом, думая, что она спросит – как. Но мать так и не задала этого вопроса. На эти деньги она купила одежду для Маленького Яичка и немного сушеных фруктов. А во вторник я снова отправилась в пропахший пивом и табаком клуб на втором этаже, получила новый груз и доставила его в американское посольство маленькому белому человеку с торчащими «ежиком» волосами.

Так я стала курьером, «варилой», связующим звеном в цепи, которая тянулась от полусказочных поселков, укрытых туманами Килиманджаро, через границу и карантинные кордоны ООН, через стриптиз-клуб и мою вагину в посольство Соединенных Штатов. Нет, не так. Я стала звеном в цепи, начало которой находилось в газовой туманности Ро Змееносца и отстояло от нас на восемьсот обычных и столько же световых лет. Цепь протянулась через американское посольство, через госдеп США к человеку, чье лицо я видела на «рубашке» одной из игральных карт, служивших мне расчетной квитанцией. Другой конец цепи находился, судя по всему, в будущем, предсказать которое хотя бы в общих чертах не мог никто.

– Чаго пугает америкашек – вот почему они так хотят его заполучить, – говорил мне брат Дуст. – Их, как мартышек, всегда тянет к тому, чего они боятся. Америкашки думают, что фулленеры оживят их экономику, сделают ее более могущественной и стабильной. Но на самом деле все будет не так. Фулленеры уничтожат их промышленность и пустят под откос финансы. Ведь с помощью чаго любой человек может вырастить все, что ему необходимо. Их «свободный рынок» такого не выдержит!

Курьером я оставалась недолго. Брату Дусту очень нравилось, как спокойно я отношусь ко всему, чем старался удивить меня окружающий мир, и он сделал меня своим доверенным лицом. Я назначала встречи, вела записи, сопровождала Дуста, когда он встречался с Шерифами – предводителями молодежных банд. Чаго подходило все ближе, на улицах свирепствовали Молодые Шакалы, и даже вчерашние враги сегодня могли оказаться твоими ближайшими союзниками.

В один из дней брат Дуст преподнес мне подарок, тщательно завернутый в плотный шелк. Я развернула материю, думая о том, что из такого большого куска выйдет платок для Маленького Яичка. В свертке оказался револьвер. Первой моей реакцией был испуг: мысль о том, что шестнадцатилетняя девчонка отныне будет решать, кто может жить, а кто умрет, казалась мне противоестественной. Сумею ли я применить оружие против живого человека? Смогу ли нажать на спусковой крючок? Но очень скоро мною овладело приятное сознание собственного всемогущества. Теперь у меня в руках была власть. – Не очень-то на него рассчитывай, – предупредил брат Дуст. – Оружие не дает гарантии безопасности. Нигде в мире ни ты, ни кто-либо другой не может чувствовать себя защищенным. Жизни всегда что-нибудь угрожает.

Револьвер был тяжелым, как грех, и он жег меня, точно огонь, когда, заткнув оружие за пояс, я возвращалась домой на шоссе Джогуру. Хранить револьвер в комнатах я не могла, но, к счастью, у меня было одно надежное место. Симеон – парень, работавший в слесарной мастерской, – уже некоторое время хранил мои деньги в нише за вывалившимся из стены кирпичом, и я попросила его спрятать туда же револьвер. Я видела, что ему очень хочется подержать оружие в руках, но я не позволила. Впрочем, скорее всего он вдоволь наигрался с ним, когда меня не было дома.

Как бы там ни было, каждое утро я заглядывала в тайник, доставала револьвер, брала немного денег и шла на работу. С деньгами и оружием в кармане я чувствовала себя достаточно уверенно, и предостережение брата Дуста казалось мне смешным и нелепым, как нелепы и смешны бывают стариковские страхи. Я была молода, проворна, сообразительна и думала, что в состоянии контролировать окружающую обстановку. Однако через два дня после моего семнадцатилетия я убедилась: брат Дуст был прав.

Уже совсем стемнело, когда я вышла из матату на шоссе напротив Воинствующей Церкви. Это, кстати, довольно красноречиво характеризует мои тогдашние отношения с отцом и матерью – они уже давно не спрашивали, где я задержалась и откуда взяла деньги. Но как только ноги мои коснулись земли, я сразу почувствовала: что-то случилось. Подобный инстинкт развивается довольно быстро, если проводишь все время на улицах, полных опасностей. В поселке Воинствующей Церкви царила какая-то непонятная суета, люди бессмысленно метались из стороны в сторону, порывались что-то делать, но снова останавливались в растерянности. Откуда-то доносились сердитые женские крики.

Я поспешила домой и столкнулась у мастерских с Симеоном.

– Что происходит и где моя мать? – спросила я.

– На шамбе. Туда прорвались люди из трущоб.

Расталкивая христиан, сбившихся в кучу, словно бараны, я бросилась туда. Дело близилось к осени, и кукуруза вымахала выше моего роста; сахарный тростник стоял темной стеной и негромко шелестел на ветру; тропа под ногами то и дело исчезала, и я перла напролом, пока не находила ее снова. Луна пряталась за облаками, тусклое зарево города, хотя и окружало шамбу со всех сторон, не давало никакого света, и мне приходилось ориентироваться только по звуку голосов. На них я и шла, пока между стеблями не замелькали отсветы факелов и желтых лигроиновых [12] ламп. Голоса звучали совсем рядом; кричали в основном мужчины, сердито и громко. Я всегда боялась, когда мужчины начинали повышать голос. Не заботясь об урожае, я ринулась в ту сторону, ломая стебли и сбивая на землю тяжелые, спелые початки.

Женщины из поселка Воинствующей Церкви стояли на краю покалеченного поля. Маис, картошка, сахарный тростник, бобы были отчасти втоптаны в грязь, отчасти вырваны с корнем. Напротив стояли бидонвильцы. Мужчины держали в руках фонари, лопаты или ножи; канги женщин оттопыривались, и я поняла, что там – краденые овощи. Даже корзинки детей были полны маисовых початков и бобовых стручков. И все эти воры бесстыдно таращились на нас. Чуть дальше, за опрокинутым проволочным забором, стояла вторая, еще более многочисленная толпа. То были гиены, которые ждали, чья возьмет. Если бы победили мародеры, эти люди присоединились бы к ним; если бы удалось отбить нападение нам, они бы растворились в темноте, расползлись по своим хижинам и стали ждать следующего раза.

Численностью враги превосходили нас, причем раз в двадцать. Но у меня имелся револьвер, и это придало мне уверенности.

– Убирайтесь отсюда! – крикнула я дерзко. – Это не ваша земля!

– И не ваша! – заорал в ответ предводитель захватчиков – босой, тощий как скелет мужчина, одетый в обрезанные джинсы и грязную, изодранную тряпку, которая когда-то была майкой. В левой руке он держал сделанную из консервной банки лампу-коптилку, а в правой сжимал мачете.

– Вся эта земля, – продолжал он, – взята на время у чаго. Когда оно придет, то заберет ее назад, и она никому не достанется. Мы хотим взять, что можно, пока эта земля не пропала.

– Обратитесь в ООН! – снова крикнула я.

Но предводитель бидонвильцев только покачал головой, и толпа с грозным ворчанием качнулась вперед. Наши женщины негромко зашумели и крепче сжали свои тяпки и мотыги.

– В ООН? Ты что, не слышала последние новости? ООН решила сократить объемы выделяемой нам помощи. Они бросают нас на милость чаго!

– Это наша еда! Мы вырастили ее, и она принадлежит нам. Уходите с нашей земли.

– Да кто ты такая? – Вожак засмеялся. Мужчины, поигрывая большими блестящими панга [13], снова двинулись вперед, но я не испугалась. Смех предводителя разжег во мне мрачный огонь, который разглядел брат Дуст – огонь, который превращал меня в бойца. Чувствуя, как от гнева и ощущения собственной силы начинает слегка кружиться голова, я выхватила револьвер и подняла высоко над головой. Один, два, три громких выстрела разорвали ночь.