Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич. Страница 32

По его расчетам, котиться овцам было как будто бы рановато — выходит, выкидыши... Он сразу вспомнил, что вчера на весь день оставил овец на холоде, во власти бурана, даже сена не подкинул, и лишь к ночи загнал под крышу.

Собрав погибших ягнят вместе с последами, Жангали отнес все в дальний угол кошары, куда не ступает нога человека, и там закопал. Нелегко это далось — расчистив снег, долбить промерзшую землю, обливаясь от усилий потом. Устал до изнеможения. Покончив с ягнятами, он с ноющим сердцем и туманом в глазах снова поволокся в дом.

Со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. Вспомнив об этом, разжег огонь, поставил на печь чайник. Разве дано ему теперь насладиться ароматным, терпким чаем, который Дамеш ежедневно заваривала для него, вскипятив самовар?!

В случившееся не хотелось верить, будто все это происходит не наяву, а во сне. Казалось, стоит только измученной голове хоть мгновение отдохнуть и встряхнуться от тяжелых мыслей, как угнетающий, давящий его мглистый мираж тут же рассеется и отступит.

А следом и Дамеш пробудится ото сна, привычно закопошится в дневных заботах, как будто собираясь разжечь самовар и накрыть аппетитный дастархан. Собирая на стол, как обычно, поделится с мужем своими тревогами: «Как там дети в ауле, все ли с жеребятами в порядке?.. Как Риза учится, что-то давно от нее нет писем...» А потом Дамеш не спеша поднимется с места, подойдет к висящей в углу фотографии Нуржана в военной форме, погладит ее ласково ладонью и зашепчет о чем-то сама с собой...

Эх, жизнь, жизнь, неужели все это навеки будет теперь лишь неосуществимой мечтой?!

Но лежащая с правой стороны Дамеш, закутанная в белую ткань, которая в его надеждах, казалось, вот-вот проснется, уже никогда не пошевелится. А у порога комнаты безмолвно торчит желтый самовар, словно тоскуя в ожидании хозяйки...

Пытаясь стряхнуть и рассеять воцарившееся в сознании оцепенение, Жангали сжал руками виски. Но это не помогло. В голове будто бегали взад-вперед бесчисленные полчища муравьев, и ему уже не снять серую пелену с этого вмиг поблекшего мира...

После полудня Жангали разбросал скоту в загоне силос, запряг в сани коня, выехал на дорогу и довольно далеко с ветерком промчался. Думал, может, хотя бы рыскающие по степи волки ему повстречаются. Но попусту бороздил он безжизненную белую долину, ничего живого на этой снежной пустоши взгляд так и не приметил. Усталый, вернулся домой.

Если бы из совхоза и в самом деле отправили помощника, то он непременно должен был приехать уже сегодня. А может, начальству просто не удается подыскать посреди зимы подходящего человека, может, никак кого-то уговорить не получается? Но такое и представить нельзя, ведь в зимние месяцы в ауле каждый второй без работы. Если найти к человеку подход и поручить новое дело, желающий обязательно найдется.

Помощник, конечно, само собой, однако подошло время и начальству заехать на зимовку да разузнать о положении дел. Ладно Жангали, так ведь они даже общественным скотом не поинтересуются! Что за люди, отчего руководство позволяет себе такую небрежность?! Он так глубоко вздохнул, что в груди все заклокотало и захрипело...

Напоил лошадь. К вечеру раскидал скоту сена. Сегодня он не стал, как вчера, надолго оставлять овец на морозе, а пораньше загнал в кошару.

Ночью, сидя возле ярко пылающей печки, слегка вздремнул. Тем не менее, раз пять-шесть, одевшись, взяв в руки лампу, отправлялся в кошару и обходил дремлющий скот. Под утро две овцы окотились: одна — ягненком, другая — двойней. Очистив новорожденных от последа, подув им в носы, чтобы задышали сами, отнес ягнят вместе с матками в теплый сарай и там запер.

В конце концов Жангали твердо решил, что, если и сегодня никто не приедет, он бросит все и сам помчится в аул, правда, совести на такой шаг не хватило. Если начавший котиться государственный скот останется совсем без присмотра, то погибнет на таком морозе, как будто скошенный джутом. Его личное горе — это беда одного человека, а если падет общественный скот, то пострадает весь совхоз, все его жители. Эта мысль охладила пыл и помогла ему обуздать поднимавшийся гнев.

Человек, выехавший из аула ранним утром, доберется сюда лишь поздним вечером. А если его задержат какие-то дела и он отправится в дорогу после полудня, то должен приехать посреди ночи. Раз так, почему же посланный из аула помощник до сих пор не появился на заимке? Что стряслось, о чем они вообще там думают?!

С восходом солнца, еще раз обойдя кошару и проверив скотину, Жангали вошел в дом. И тут же в ноздри ударил распространившийся по комнате посторонний запах. Он сразу понял, что это. Целый день и всю ночь он беспрерывно топил печь, видимо, тело покойной не выдержало такого тепла в доме.

Эх, бедняжка Дамеш! Ты была почитаемой детьми матерью, любимой супругой, за что же теперь страдает твоя золотая головушка? Разве могла ты представить, что придется столько дней лежать неупокоенной в пустом доме в ожидании родичей, которые даже не знают о твоем безвременном уходе? Искусница Даметкен, ты восхищала аулчан своими дивными песнями, пользовалась всеобщей любовью! И вот теперь никому не нужна... а твое бездыханное тело из-за тепла в доме стало уже попахивать...

Разве мог предвидеть Жангали, что его несравненной Дамеш уготована подобная судьба? И с чего это он с такой горячностью рвался когда-то в пастухи? Остался бы в ауле, скольких трудностей суровой чабанской жизни мог бы избежать, да и любимая жена не подверглась бы нынешнему оскорблению. Сам виноват — приходится теперь мыкаться в одиночестве, и некому даже поведать о своем неизбывном горе.

Эх, бедная Даметкен, за четверть века, проведенные вместе с ним, она ни разу даже не посмотрела на него с укором. Был трактористом — завидная для многих работа, так нет же, все бросил и стал пастухом, Мало того, презрел зимовки в окрестностях аула, потому как душа рвалась на волю и тосковала по щедрой красоте первозданной природы. Вот и выбрал Жангали далекую Ака-лаху, а это, как-никак, целый день пути от усадьбы. Но и на этот раз Дамеш не насупила брови, не стала корить мужа, что поселились в глухомани. Растила детей, старательно их воспитывала, дом содержала в идеальном порядке и чистоте, а мужа, день-деньской пропадающего со скотом на пастбище, всегда встречала щедро накрытым белым дастарханом, горячим вниманием и учтивым почитанием.

Иногда в теплые, солнечные летние вечера или серым прохладным предрассветным утром его драгоценная Дамеш затягивала какую-нибудь чудную песню. А в следующее мгновенье тихонько начатая ею мелодия, переливаясь все громче, взмывала в синеву неба, звенела и парила над неприступной высотой Алтайских гор. Когда Дамеш пела, все вокруг замирало: казалось, даже ветер переставал дуть, стихал шум водопада, умолкали трели птиц. А просторное ущелье Акалаха, словно завороженное ее песней, как-то по-особенному преображалось и расцветало.

Разумом Жангали никак не хотел принять того, что эти дни канули в безвозвратную вечность. Разве может сердце смириться со свершившимся?! В глазах туман... Непроглядная свинцовая мгла, сквозь которую ничего нельзя разглядеть...

Боже мой, что же он теперь будет делать, куда пойдет, кому пожалуется на свое горе?!.

...Ясно, что так долго хранить в теплом доме тело нельзя. Может, правильнее дождаться людей из аула, не разжигая печи? Тогда где же самому устроиться, где разместить гостей, если вдруг кто-то приедет?

Сбив в кучу скот, Жангали загнал овец в кошару и вернулся домой. Да простит его аруах Дамеш! Он выбрал место при входе в дом. Затем завернул тело покойной жены в войлочный ковер, вынес и положил на скамью на веранде.

— Вот так, Дамеш, ты уж не обижайся на меня, — чуть не плача, выдавил он из себя. — У меня нет выхода, иначе я не смогу сохранить твое тело до того, как приедут люди и твои родичи...

Войдя в дом, он ополоснул руки, сел к столу и с шумом выпил несколько кесешек чая. Однако усидеть в тепле не смог, обеспокоенный тем, что оставил Дамеш одну. Снова вышел наружу.