Бесконечное землетрясение - Дара Эван. Страница 8

УВЕРЕН? — говорит парень. — КОНЕЧНО.

Еще один скачок земли. Обоим нужно несколько секунд, чтобы осесть.

А ЕСЛИ БЫ НЕТ? — говорит потом парень. — ТОЛКУ СПРАШИВАТЬ?

Парень отворачивается, потирает черный загривок, прыгает в пруд. Ныряет под движущуюся воду, начинает лавировать. Крутится и окунается в мерцающую болтанку, спокойный, грациозный, похожий на выдру. Через минуту он выплывает на поверхность, голова и разрезающие воду руки. Вытирает ил со щеки. С него сильно капает.

МЫТЬСЯ, — говорит парень. Снова ныряет под воду, снова всплывает. Скользит через исчерченный солнцем пруд.

Он стоит и смотрит. Он хочет окликнуть парня, но мало может сказать. С каппой во рту это трудно, раздражающе, больше чем неловко. Резиновая наполненность. Известковый желчный вкус.

Цель на день — чтобы день закончился. Это будет означать, что он получит сон. Он позаботится, чтобы это произошло, создаст тишину в конце бесконечных дел, которые должен переделать.

Он съедает несколько морковей, плантанов, сырых клубней ямса, направляется к полю позади бывшей бензозаправки, где присмотрел два камня. Двести шагов по расколотому асфальту, из которого выдраны заправочные колонки, указатели, стойки, все остальное, он приседает, колени дрожат, поднимает пятидесятифунтовый камень. Он сгибается, он взвывает, он делает два тяжелых шага назад, он говорит себе: я не могу это сделать. Я не могу. Он подается вперед, груз ударяет его в живот, сбивая дыхание, выжимая из глаз влагу. Через час, два он пригибает голову, проходя мимо жандарма, получает печать на камень, роняет его у подножия особняка, на крыше которого еще топорщатся две телевизионные антенны. Он безмерно устал. Тяжело дыша, кашляя, сложившись пополам, так что пот катится по груди от живота к шее, он боится, что никогда больше не научится свободно дышать. Так и будет хрипеть и вспучивать грудь. Каменщик берет валун, залезает по уступистой груде, чтобы водрузить его наверх, не смотрит на него. Он получает тринадцать флоринов, выходит с территории особняков, прижимается к огораживающему периметр забору, хватает ртом воздух, кашляет и хватает воздух, отправляется посмотреть, лежит ли еще второй камень позади бывшей бензозаправки.

Лежит. Он с усилием поднимает его, пускается в путь, перемещает шершавую тяжесть между волдырями на средних пальцах и жгучими ссадинами на кончиках мизинцев. По вздыбливающейся землеполосе он тяжело влечется вперед, теряя счет минутам, пыхтя, спотыкаясь, пока наконец не проскальзывает мимо жандарма на другом сторожевом посту, роняет свой груз возле уклона из камней, окружающего другой особняк, забирает свои флорины — кажется, их пятнадцать — и полчаса волочится назад к расщелине. Безучастный даже к взрывчатой земле. Говоря себе, что ужасное не столь ужасно, когда оно знакомо. Он складывается на спальном месте, не снимая повязок с локтей, колен и запястий, слепнет, проваливается.

Он просыпается. Еще ночь. Он зевает, дрожит не по причине внутренней лихорадки, выплевывает грубую землю. Он встает и, пока пошатывается, ища равновесие, видит первые мазки серого рассвета. Он сворачивает свои одеяла и два слоя брезента, прикрепляет их бечевкой к верху рюкзака. Прилаживает тюрбан, прицепляет водоконус, наполняет карманы нужными вещами, отправляется в путь. Он собирается найти оазис устойчивости.

День медленно предъявляет свои цвета: тусклую охру, ползучую мышастость, — пока он бредет по безразмерному полю. Интенсивность Q1, он может перемещаться более-менее быстро. Он говорит себе, что выяснил, куда хочет идти. Теперь он должен выдвинуться в путь. Из ниоткуда выскакивает собака, пролетает мимо. Лоскуты травы идут рябью. Появляются кучки людей, повторяют его шаги вперед, назад, в сторону. Он встает, видит все это опять, повсюду.

Он надеется добыть карту. Для этого ему придется войти в город. В Правительственном центре может быть, наверно, есть. Он скопил сотни флоринов на всякий случай, который теперь представился.

Он говорит себе, что оазис устойчивости должен существовать. Статистически это как минимум не исключено. Мыслимо ли, чтобы каждый дюйм каждого уголка мироздания был не в ладах со спокойствием? Мыслимо ли, чтобы в самом деле все неустанно менялось? Даже если ему не стоит надеяться на реальное отсутствие потрясений здесь, определенно возможно, даже вероятно, что где-то мириады натяжений и изгибов острова как-то действуют одно против другого, нивелируют друг друга. Что всежильный узел токов, противотоков и стихийной турбулентности в конце концов стянется и обездвижит сам себя. Он говорит себе, что где-то должен быть «глаз» землетрясения.

Но если все неустанно меняется, как может он — его ситуация — оставаться неизменной?

Не может, говорит он себе. Она не может оставаться неизменной.

Через сорок минут он видит первые следы прежней дороги со щебеночным покрытием. Он поднимает глаза, и вот бывший Виль-Эмиль, его обнищавшие предместья. Несколько сохранившихся металлических фонарных столбов, покосившихся и отрастивших сумасбродные проволочные прически. Невысокие груды дерева, настолько расщепленного, что брать его нет никакого смысла. Кирпичные дымовые трубы, сейчас напоминающие свои тени. Скелеты машин, опрокинутые мусорные контейнеры, подъездные дороги, зыбящиеся, как бурное море, и искрящиеся кусочками битого стекла. Ничего из камня. Кроме людей. Многие из них облачены в почерневшие тряпки, размахивают руками и неуклюже скачут, с опущенными головами идут куда-то, или возвращаются откуда-то, а впрочем, разницу определить невозможно. Люди и пыль. Ее рои и водовороты, которые просеиваются на все, при этом вечно оставаясь в воздухе. Поджаривая все вокруг до коричневатого цвета.

Он встает, влачится в город, перемещается к призракам асфальтированных дорог, избитых неустойчивыми ногами и сотрясающимися плечами. Через двадцать футов — знак «Как правильно падать» на толстом металлическом шесте. Он стандартный: буллиты и рисунки жирными линиями, иллюстрирующие, как прижимать голову к груди, складывать руки, приземляться на зад или на мышцы плеч, потом растекаться плашмя. Плюс последнее предостережение: «НЕ РАЗГИБАЙТЕСЬ».

Заметно после этого: оскудение повсюду. Широкие пустыри, где когда-то были густые заросли. Здания, от которых остались лишь следы, квадраты и прямоугольники рыжевато-желтой земли. Где когда-то банк — тень в ярком свете. Где когда-то почта — то же самое. Магазинов нет, зато взрослые мужчины сбиваются кучками в нескольких местах по углам, кивая, разговаривая поверх гула, указывая друг на друга, в промежутках между встрясками, которые сшибают их, как кегли. Кошки рассыпаются, словно полена, ныряют под перевернутые древопни или крошечные сегменты соломенных крыш, по какой-то причине брошенные и не расчлененные. Жандармов не много. В них нет смысла.

Правительственный центр стоит недалеко, его несколько больших шатрообразных сооружений напоминают военный лагерь из кинофильма. Центр окружен похожей на крепостной ров канавой глубиной десять футов, шириной восемь, ее внутренние стенки поддерживаются переработанными металлическими платформами и сетками. Во рву мокрая грязь, тени, ложки, болтающиеся веревки рваных корней, кажущиеся чувствительными, как оголенные нервы. На одном мосту, который позволяет пройти в центр, на голом дерне стоит жандарм. Он обыскивает мешки и рюкзаки, отступает и хватается за поручень, давая знак, что можно входить.

Он готовится приблизиться. Наклоняется к земле, зачерпывает грязь, заставляет себя крепко стоять на ногах. Размазывает по лицу пущую черноту, как будто испачкался при случайном падении. Камуфлирует очевидную улику. Он смотрит наверх, дышит глубоко. Идет дальше. Жандармы на сторожевых постах более бдительны, чем те, что патрулируют территорию.

Он ждет, пока жандарм особенно долго обыскивает кого-то, потом со всей возможной решимостью ступает вперед. Когда жандарм ощупывает карманы его нагрудной сумки и сует в них руки, он изворачивается и притворяется, будто смотрит на информационный стенд при входе. Он надеется, что жандарм припишет его дрожь землетрясению. Вероятно, так и происходит. Его быстро впускают.