Шипы в сердце. Том второй (СИ) - Субботина Айя. Страница 7

Это плановый осмотр. Двадцать вторая неделя. Я должна была бы радоваться. Или хотя бы чувствовать что-то, кроме этого липкого, удушающего страха.

Я не хотела этого ребенка.

Когда я увидела те две полоски на тесте, мой мир, который и так держался на честном слове и паре проблесков разума в мозгу, рухнул окончательно. Я помню, как сидела на холодном полу в ванной, перебирала пальцами пластиковые тестеры и чувствовала только пустоту. Оглушающую, всепоглощающую пустоту.

А потом — панику.

Я записалась на аборт. Сидела в таком же коридоре, в такой же клинике, только в другом городе, в другой, прошлой жизни. Ждала, когда меня вызовут. Когда все это закончится. Когда из меня вырвут этот маленький, нежеланный комочек жизни, последнюю, самую прочную нить, связывающую меня с ним.

Помню, как медсестра назвала мою фамилию. «Таранова».

Как я зашла в кабинет без тени сомнений в том, что аборт — это самое правильное, что можно сделать в этой ситуации. Что так — гуманнее. Что ни один ребенок на свете не заслуживает такую мать как я. Тем более — ребенок моего Грёбаного Величества. А потом посмотрела на кресло и… поняла, что не могу. Не могу этого сделать.

Не потому, что вдруг проснулся материнский инстинкт. Нет. Просто почувствовала себя предательницей. Снова. Как тогда, под лестницей, когда не помогла Виктории. Когда выбрала молчание, чтобы спасти себя.

Я разглядываю красивую медицинскую карту, лежащую у себя на коленях, и в который раз пытаюсь представить себя матерью. Скорее всего, ни черта у меня не получится. Как можно дать кому-то любовь, если у тебя внутри — только выжженная пустыня? Как можно научить кого-то доверять миру, если боишься собственной тени? Как можно защитить, если сама — беззащитна?

В графе данных об отце — ничего. Здесь к этому относятся абсолютно просто — только раз меня спросили, знаю ли я что-то о наследственных заболеваниях отца ребенка, я помотала головой и на этом вопросы прекратились.

Никакого морализаторства.

Ноль осуждения. Максимальное участие.

— Фрекен Таранова?

Я поднимаю голову. Доктор Хансен. Женщина лет пятидесяти, с добрыми, умными глазами и спокойной улыбкой.

— Пройдемте, — говорит она.

Я иду за ней в кабинет. Светлый, просторный, с огромным окном, из которого виден фьорд. На стене — современный аппарат УЗИ с большим, почти как телевизор, экраном.

— Как вы себя чувствуете, Кристина? — спрашивает доктор, пока я сажусь на кушетку.

— Нормально, — вру я.

Она кивает, как будто все понимает.

Я расстегиваю блузку, приспускаю юбку.

И когда мой взгляд падает на живот, я замираю.

Он уже заметен. Господи. Вчера же как будто ничего не было, а сегодня живот уже есть — небольшой, аккуратный, но… он есть. Под одеждой еще не видно, а если надеть что-то посвободнее — наверное, получится скрывать еще… какое-то время?

Как долго, если еще вчера ничего не было видно?!

Меня разнесет через неделю до размеров беременной слонихи?

Я крепко сжимаю кулаки, так, что даже мои суперкороткие ногти режут ладони почти до крови.

А что случится, Крис, если все узнают? Ребенок перестанет быть эфемерным от того, что о его существовании узнают окружающие? Так он уже есть.

Я хочу опустить ладонь, потрогать, как будто от этого что-то изменится и станет, как было, но одергиваюсь, как от горячего. Меня снова накрывает волна паники. Хочется втянуть живот, спрятать его, сделать вид, что ничего нет. Но это невозможно.

Я ложусь на кушетку, всеми силами стараясь унять дрожь в руках. Доктор Хансен наносит на мой живот холодный, липкий гель. Я вздрагиваю.

— Сейчас посмотрим, как там наш малыш, — говорит она, водя датчиком по коже.

На экране появляется изображение. Черно-белое, нечеткое. Какие-то пятна, линии, точки. Я ничего не понимаю.

— Вот, смотрите, — доктор указывает на экран. — Это головка. А это — ручки. Видите, он вам машет.

Я всматриваюсь. И вдруг, среди этих хаотичных пятен, я действительно вижу. Маленький, крошечный силуэт. Бьющееся сердечко — как пульсирующая на экране точка.

Он живой, господи.

Он настоящий? Правда, настоящий?

Это все прямо сейчас — во мне?

Я прикусываю губу, чтобы не задать ни один из этих идиотских вопросов.

— Все в порядке, — говорит доктор, улыбаясь так, будто чувствует необходимость радоваться за нас двоих. — Малыш развивается хорошо. Все показатели в норме.

Я молчу. Просто смотрю на экран.

На это маленькое чудо, которое я чуть было не уничтожила.

Господи, он там, внутри, знает, что я собиралась это сделать?!

Он будет расти и чувствовать себя нелюбимым из-за этого?!

— Хотите узнать пол? — интересуется доктор Хансен. — Или уже готовите гендерпати?

Я знаю. Я и так знаю.

Я каким-то образом знала это с самого начала.

С того самого дня, когда увидела две полоски.

Это мальчик.

Мое наказание. Мой заслуженный вечный приговор.

Он будет похож на своего отца. У него будут такие же синие глаза, тот же упрямый подбородок, та же хищная усмешка. Он будет таким же высоким и сильным. Он будет расти, и с каждым днем я буду видеть в нем Вадима. И эта боль никогда не притупится.

Я никогда-никогда не буду счастлива. Никогда не смогу забыть.

Но все равно киваю.

— Да. Скажите.

Доктор Хансен еще несколько секунд водит датчиком по моему животу. Потом поворачивается ко мне, показывает что-то на экране, улыбаясь и объясняя, что именно она мне сейчас показывает.

— У вас будет мальчик, Кристина. Поздравляю.

Я закрываю глаза, втягиваю губы в рот, почему-то стесняясь улыбаться.

Ну конечно. Мальчик.

Как иначе?

Я забираю с собой первые фотографии и короткое видео.

Маленькие снимки. На них — мой сын. Мой маленький, еще не рожденный Авдеев-младший.

Господи, я не знаю, как пережить все это…

Выхожу из клиники, щурясь от яркого, режущего глаза света. Вдыхаю соленый, прохладный воздух.

Я должна быть сильной. Должна улыбаться. Должна делать вид, что все в порядке.

Я смотрю на фотографию в своих руках. На это крошечное, беззащитное существо.

Понимаю, что должна учиться заботиться о нем. Учиться… любить его.

И это пугает еще больше, потому что сейчас я настолько сломана, что даже себя любить толком не знаю как.

До встречи с Лори еще почти час. Я могла бы взять такси, доехать до ресторана за десять минут. Но вместо этого иду пешком.

Мне просто… нужно идти. Нужно чувствовать под ногами твердую землю, нужно вдыхать соленый, пахнущий фьордом воздух, нужно видеть лица людей, слышать их смех и разговоры. Нужно убедить себя, что я все еще часть этого мира. Что я не выпала из него окончательно.

Я иду по набережной, мимо пришвартованных яхт и парусников. Их мачты царапают низкое, перламутровое небо. Кричат чайки. Пахнет водорослями и свежей рыбой. Я иду и смотрю на воду — темную, холодную, бездонную. Как будто заглядываю в собственную душу, потому что внутри меня — такая же темная, холодная вода. И в ней, на самом дне, лежит моя любовь. С гирей на ноге.

Еще пытается дышать, хотя прошло уже четыре месяца.

Агонирует.

Я инстинктивно стараюсь идти все быстрее, чтобы убежать от собственных мыслей. Но это, увы, невозможно.

Ресторан, который выбрала Лори, находится в старой части города, на тихой, мощеной улочке. Называется «Engebret Cafe» — одно из самых старых заведений Осло, с историей откуда-то из девятнадцатого века. Летом они выставляют столики на улицу, под полосатые маркизы. Уютно, по-домашнему, без пафоса.

Лори уже там. Сидит за столиком в углу, под раскидистым каштаном. С сосредоточенно-серьезным лицом читает какой-то журнал. Уверена, что что-то про финансы или бизнес — ни разу не видела ее за изучением гламурного глянца, а вот сама иногда грешу. Я останавливаюсь в нескольких шагах, делаю глубокий вдох, натягиваю на лицо улыбку. Пора снова надевать маску.