Время войны - Антонов Антон Станиславович. Страница 33

На слове «умерщвление» Гарбенка запнулся, и этим тотчас же воспользовалась Маша Раманава.

— Как исполнения?! — воскликнула она. — Что, прямо сейчас?!

— Тихо! — оборвал ее Гарбенка.

Сбившись, он забыл текст предупреждения, и пришлось заканчивать его своими словами:

— И это… В общем, нарушение порядка лишает права на помилование, вот. Короче, если кто будет рыпаться, того сожгут в печке живьем, понятно? И никакой помиловки нарушителю не будет.

— А так будет? Будет, да?! — с надеждой выкрикнула Маша.

— А это как начальство прикажет.

Гарбенка врал. Про помилование в расстрельной камере не слышали в управлении даже старожилы. Помилования вообще изредка случались, но тогда смертника приводили не в расстрельную камеру, а в кабинет начальника тюрьмы и там сообщали ему радостную новость.

Конечно, обычно и промежутки между приговором и расстрелом бывали дольше. Это только теперь персоналу тюрьмы официально заявили, что время уже военное и работать теперь придется по законам такового. И в частности, без всяких кассаций и апелляций расстреливать смертников в кратчайший срок после вынесения приговора.

Но все равно романтические истории с гонцом, приносящим весть о помиловании прямо к эшафоту, когда над жертвой уже занесен топор — это было не в духе суровых целинских Органов.

Смертникам о возможном помиловании говорили только для того, чтобы сократить до минимума сопротивление и истерики. Надежда умирает последней. Кто же станет нарушать порядок, если с одной стороны — специальное наказание в виде сожжения в топке живьем, а с другой — шанс на помилование, в который многие верят до тех пор, пока пуля не вонзится в затылок.

Закончив предупреждение, Гарбенка вернулся в расстрельную камеру и створки двойных дверей, похожих на двери лифта, сомкнулись за его спиной.

— Это что, меня сейчас убьют? — беспомощно произнесла Маша Раманава.

— Не убьют, а расстреляют, — поправил конвойный. — Понимать надо.

Пока Маша пыталась понять разницу, на конвойного накинулась девушка из банды, которую звали Швитлана Казакова. Только в отличие от дочери генерала Казарина она предпочитала называть себя не Ланой, а Швиетой.

Она попыталась добиться от конвойного подтверждения, что под словом «расстрел» понимается отправка на химзавод, но простодушный вертухай не стал ее обманывать.

— Да нет, — сказал он. — Просто стрельнут в голову и все.

И Казакова поняла, что это действительно все.

— Будет больно? — спросила она.

— Да нет, — ответил конвойный. — Ты и не почувствуешь ничего.

— Нет, — тряхнула головой Казакова. — Это больно. Я знаю. Я видела, как убивают.

Конвойный молча пожал плечами. Ему было все равно. Он стоял у входа в предбанник, подпирая спиной запертую дверь, с автоматом на груди и пальцем на спусковом крючке. Но это не остановило Машу Раманаву, до которой, наконец, дошел смысл разговора вертухая с девушкой из банды.

— Выпустите меня! — кричала Маша, пытаясь прорваться к двери. — Вы не имеете права! Пустите!!! Я не хочу!

Конвойный оттолкнул девушку от себя автоматом и передернул затвор. И тут как раз снова открылась дверь в расстрельную камеру.

— А ну пошла туда! — скомандовал Маше конвойный. — Быстро! Бегом! Ты что — в крематорий захотела?!

Крематорий Машу не испугал. Гораздо страшнее был автомат, который смотрел ей прямо в грудь. Конвойный напирал и его палец на спусковом крючке нервно подрагивал, хотя вертухай тоже заучивал наизусть параграфы устава, запрещающие стрелять по осужденным в неурочное время без крайней необходимости.

Маша отступала до самой двери расстрельной камеры, а там споткнулась о порожек и упала на спину.

Она тут же вскочила, не зная, куда кинуться теперь. А пока она думала, расстрельная камера снова оказалась отрезана от предбанника. Тихий стук сходящихся створок, щелчок автоматического замка — и все, пути назад нет.

Гарбенка сидел в углу у стола и что-то писал.

— Фамилия? — спросил он, не поднимая головы.

— Раманава, — машинально ответила Маша.

— Раманава, — повторил Гарбенка и стал перебирать карточки, разложенные на столе тонкими пачками по алфавиту. — Ага, вот. Раманава Мария.

— Мария, — подтвердила девушка. — Вы понимаете, меня с кем-то перепутали. Это же так часто встречается. Раманава Мария. Наверное, какая-то другая… Однофамилица.

— Да, конечно, — кивнул Гарбенка. — Раздевайся.

— Что? — переспросила Маша. — Зачем?

— Так положено, — ответил Данила. — Одежду кидай в утилизатор.

Он ручкой указал на торчащее из стены нечто, напоминающее увеличенное жерло мусоропровода без крышки.

Маша поначалу решила, что Гарбенка вымогает у нее взятку телом, и собралась уже возмутиться, но когда он приказал выбросить одежду в мусоропровод, девушка поняла, что дело не в этом.

— Вы что, правда хотите меня убить? — озадаченно сказала она.

— Слушай, ты! — разозлился Гарбенка. — Если ты еще чего-то не поняла, я сейчас вызову спецконвой и отправлю тебя вниз. Там ты сразу все поймешь. Как начнут поджаривать тебе пятки, так и поймешь. А ну раздевайся!

Маша вздрогнула от последнего выкрика и, вжавшись спиной в стену, стала, путаясь в пуговицах, расстегивать блузку, говоря:

— Но так же нельзя! Это не по закону.

— Не знаю, по закону или нет, а вчера одну такую как раз сожгли. Вы там у себя в камере не слышали, как она орала? А то у меня до сих пор уши закладывает.

После этих слов Маша уже больше не возмущалась и ничего не переспрашивала. Ее тон стал неуверенным, она не то умоляла, не то убеждала и упрашивала, адресуясь к здравому смыслу собеседника.

— Вы поймите, меня нельзя убивать! Это не по закону. Меня должны помиловать. Они разберутся и меня отпустят. Я не хочу умирать. Я не могу. Мне восемнадцать неделю назад исполнилось. Я молодая. Я жить хочу. Я же не виновата ни в чем. Я ничего не сделала. Это все отец. Он предатель, я знаю. Но я же не виновата. Я все про него рассказала!

— Это тоже снимай, — сказал Гарбенка, когда девушка разделась до белья и остановилась.

— Руки назад, — скомандовал он, когда Маша предстала перед ним в позе стыдливой купальщицы, застигнутой врасплох.

С интересом оглядев ее с ног до головы, Гарбенка задумчиво почесал в затылке, памятуя о словах инструктора, что никто не знает, что палач делает наедине с жертвой в расстрельной камере, потому что живые не видят, а мертвые молчат. Но по здравом размышлении он решил, что с этой девчонкой будет слишком много возни, д она к тому же наверняка еще и целочка, а это — удовольствие ниже среднего.

— Иди вон туда, к стене, — сказал он, указав рукой в сторону коридорчика, который отходил от общего пространства камеры и заканчивался стеной, обитой чем-то вроде пенопласта.

Коридорчик был ярко освещен, а пенопласт изрыт пулями.

Маша держа руки за спиной прошла, спотыкаясь, по коридорчику до торцовой стенки и, уткнувшись в нее, остановилась и оглянулась.

Мужчин Гарбенка с напарником всегда ставили к стене лицом и стреляли в затылок. А тут Гарбенка подумал, не повернуть ли девчонку к стенке задом, а к себе передом. Так ведь интереснее, а главное — инструкции не противоречит. Там сказано — стрелять в голову, а о том, в какое место головы конкретно, нет ни слова.

Но стрелять в лицо человека, который на тебя смотрит… Нет, так ведь и рука может дрогнуть.

— Отвернись! — приказал Маше Гарбенка.

Она хотела еще что-то возразить, но вдруг осознала, что это совершенно бесполезно. Не будет никакого помилования, и ее действительно сейчас расстреляют.

— Не убивайте меня, пожалуйста, — прошептала она стенке, осторожно трогая рукой щербину от пули в пенопласте.

Гарбенка ничего не ответил. Он был занят. Втолкнув в барабан револьвера один патрон, исполнитель приговоров встал у девушки за спиной и метров с двух выстрелил ей в затылок.

Маша упала на спину, и рука ее легла на грудь, словно пытаясь прикрыть наготу и после смерти. Над переносицей кровило выходное отверстие, а открытые глаза смотрели на Гарбенку с укоризной. Так ему, во всяком случае, показалось, и он поспешил отвернуться и отойти к другой стене, из которой выпирал рычаг, похожий на стоп-кран в поездах.