Баллада о горестном кабачке - Маккалерс Карсон. Страница 14

Снег продержался недолго. Вышло солнце, и за два дня городок стал, как прежде. Мисс Амелия дома не открывала, пока не стаяла последняя снежинка. А потом устроила большую уборку, проветрила все на солнышке. Но до этого первым делом, выйдя снова во двор, привязала она веревку к самой толстой ветке персидской сирени, а к концу веревки привязала джутовый мешок, набитый песком. Такую вот боксерскую грушу себе сделала и с того дня каждое утро выходила во двор упражняться. Дралась-то она и так отлично – в ногах тяжеловата, но разные гадкие захваты и приемы, что знала она, это покрывали.

В мисс Амелии, как уже говорилось, росту было шесть футов два дюйма. Марвин Мэйси – на дюйм короче. По весу они были примерно равны – оба около ста шестидесяти фунтов. Преимущество Марвина Мэйси было в лукавстве всех его движений и крепости груди. На самом деле, если снаружи посмотреть, у него-то шансов, в общем, было больше. Однако почти все в городке ставили на мисс Амелию; едва ли нашелся бы человек, кто решится поспорить на Марвина Мэйси. В городке помнили большую драку между мисс Амелией и адвокатом из Форкс-Фоллз, который пытался ее надуть. Здоровенный рослый парняга был, но когда она с ним покончила, жив был лишь на четверть. И не только своим боксерским талантом она всех поражала – она лишала противника силы духа, корча ужасные рожи и издавая яростные вопли, так что даже у зрителей иногда душа в пятки уходила. Храброй была, настойчиво молотила по утрам свою грушу, да и правда сейчас была на ее стороне. Поэтому люди в нее верили и ждали. Конечно, день боя никто не назначал. Просто знаки слишком ясные, чтобы их проглядеть.

А горбун в это время расхаживал везде с личиком сморщенным и довольным. Ведь умно и тонко это он между ними кашу заварил. Постоянно Марвина Мэйси за штанину дергал, чтобы к себе внимание привлечь. А иногда и за мисс Амелией по пятам шлендал – да только чтобы посмеяться над ее неуклюжей походкой длинноногой; глаза к переносице скашивал, все движения ее копировал так, чтоб выглядела уродиной. И нечто настолько кошмарное во всем этом сквозило, что даже самым глупым посетителям кабачка, Мерли Райану, к примеру, смеяться было не с руки. Один Марвин Мэйси левым углом рта скалился да хмыкал. Мисс Амелия же, когда такое случалось, разрывалась между двумя чувствами. Глядела на горбуна с бессильным гнетущим упреком – а потом поворачивалась к Марвину Мэйси, стискивая зубы.

– Кишки порвешь! – резко говорила она.

А Марвин Мэйси на это лишь гитару свою брал с пола, где та валялась под стулом. Голос у него был влажный, склизкий, поскольку во рту всегда собиралось много слюны. И песенки, что пел он, скользили из горла медленно, гладкими угрями. Сильными пальцами он перебирал струны – изысканно и умело, а что бы ни пел – все и соблазняло, и раздражало. Такого обычно мисс Амелия вынести уже не могла.

– Кишки порвешь! – повторяла она, срываясь на крик.

Да только у Марвина Мэйси всегда был готов для нее ответ. Он накрывал ладонью струны, дрожащие отзвуки пригасить, и отвечал медленно, уверенно и нагло:

– Вопи-вопи. Все на тебя же и отскакивает. Гавкай!

И мисс Амелия лишь стояла перед ним беспомощно, поскольку никто еще пути из такой ловушки не изобрел. Не могла она криком ругаться так, чтобы на нее все отскакивало. Обставил он ее, ничего тут не поделаешь.

Так вот все и тянулось. Что по ночам между ними происходило в верхних комнатах – никому не ведомо. Но в кабачок каждый вечер все больше и больше народу набивалось. Еще один столик пришлось внести. Даже Отшельник – полоумный по имени Рэйнер Смит, ударившийся в болота много лет назад, – прознал что-то о таком положении дел и вышел как-то ночью поглядеть в окна да поразмыслить над сборищем в этом ярком кабачке. А самое главное наступало каждый вечер, когда мисс Амелия и Марвин Мэйси сжимали кулаки, все подбирались и друг на друга яростно зыркали. Причем не после ссоры какой-то особенной такое начиналось, а таинственно накапливалось само по себе, точно каждого подхлестывало природное чутье. В кабачке тогда становилось очень тихо – так тихо, что слышно, как шуршит сквознячок в бумажных розах. И каждую ночь стояли они к драке наизготовку чуть дольше, чем в предыдущую.

Драка случилась на День Сурка – а это второе февраля. Погода установилась благоприятная – ни дождя, ни солнышка, и температура средняя. Несколько признаков указывали на то, что день настал, и к десяти утра новости расползлись по всей округе. С утра пораньше мисс Амелия вышла во двор и срезала мешок с ветки. Марвин Мэйси сидел на задних ступеньках, зажав в коленях жестяную банку свиного сала, и аккуратно натирал себе руки-ноги. А над городишком летал ястреб с кровавой грудью и два круга над домом мисс Амелии нарезал. Столы из кабачка вынесли на заднюю веранду, чтобы освободить всю большую комнату для драки. Все знаки сходились. И мисс Амелия, и Марвин Мэйси съели на обед по четыре тарелки ростбифа с кровью, а днем прилегли оба – сил набраться. Марвин Мэйси отдыхал в большой комнате наверху, мисс Амелия на скамейке в конторе растянулась. По белому окостеневшему лицу видать было, какая мука ей – лежать неподвижно и ничего не делать, но лежала она тихо, точно покойница, глаза закрыла и руки сложила крестом на груди.

А Братишке Лаймону денек выдался беспокойный, и все личико его от возбуждения осунулось. Сварганил он себе обед и пошел сурка искать – а через час вернулся, обед съевши, и сказал, что сурок свою тень увидал, поэтому плохой погоды не избежать. Потом же, коль скоро мисс Амелия и Марвин Мэйси лежали и силы копили, а он оказался предоставлен сам себе, пришло ему в голову покрасить переднюю веранду. Дом, между тем, не красили много лет – на самом деле, бог знает, красили ли его вообще когда-нибудь. Потыкался Братишка Лаймон туда-сюда и вскорости выкрасил половину пола на веранде в веселенький ярко-зеленый цвет. Да только работал он спустя рукава и только сам весь краской перемазался. Но и тут не удивительно, что даже пол не закончил – на стенки перешел, покуда хватало роста, а потом ящик подставил и еще с фут захватил. Когда же краска у него вышла, вся правая сторона пола стала ярко-зеленой и стенки неровный кусок. Да так Братишка Лаймон работу свою и бросил.

Что-то ребяческое было в том, как он остался доволен своей работой. И вот в этом отношении следует упомянуть одну любопытную штуку. Ни единый человек, даже сама мисс Амелия, не знал, столько горбуну лет. Некоторые утверждали, что когда он в появился городишке, ему было лет двенадцать, сущее дитЈ – а другие были убеждены, что далеко за сорок. Глаза у него были синие и твердые, как у ребенка, но под этими синими глазами лежали бледно-лиловые тени, точно из гофрированной бумаги, и намекали они на его возраст. А о самих годах по горбатому тельцу его странному догадаться было невозможно. Даже зубы не выдавали – все на месте (лишь два сломал, когда разгрызал орех пекан), но испачкал он их сладкой жвачкой так, что не решить, молодые они у него или старые. Когда же его в лоб о возрасте спрашивали, горбун заявлял, что ничегошеньки не знает – никакого, мол, понятия, сколько лет на земле прожил, десять или же сто. Так возраст его и остался загадкой.

Покраску Братишка Лаймон закончил в половине шестого вечера. Днем похолодало, у воздуха появился влажный привкус. С сосняков ветер налетел – хлопал рамами, старую газету по улице мотылял, пока за терновник не зацепилась. Со всей округи стал съезжаться народ: в автомобили набившись так, что детские головенки наружу торчали, на фурах, которые тащили старые мулы, полузакрыв усталые глаза и как бы улыбаясь утомленно и мрачно. Из Сосайэти-Сити приехали трое мальчишек. На всех желтые рубахи из вискозы и кепки задом наперед – вылитые тройняшки, их встречали на всех петушиных боях, во всех летних лагерях. В шесть часов на фабрике свистком окончилась дневная смена – вся публика собралась. Конечно, и швали всякой понабежало, личностей каких-то темных и так далее – но даже так собрание вело себя тихо. Весь городок охватило тишью, и лица у людей были странными в замирающем свете. Мягко подступала тьма; на мгновение небо стало желтым и бледно-чистым, и двускатные крыши церквушки выступили темным и строгим силуэтом, а потом оно медленно погасло, и темнота сгустилась ночью.