Я – борец 3 - Гаусс Максим. Страница 5

А я полз дальше, глубже, дольше. Думая, для каких целей предназначен этот тайный люк? Возможно, для фокусов с исчезновением?

– Он где-то здесь! Осмотрите всё! – лютовали где-то сзади и сверху.

А я уже выбрался на свежий воздух (если воздух в цирке может быть свежим) и, прижавшись к стене здания, двинулся в противоположную сторону к забору, перемахнув через который очутился в переулке, откуда виднелась закрытая касса и вход в цирк. Этот переулок и вывел меня к знакомой набережной. Волга тихо плескалась у причала – для неё моё проникновение со взломом не было чем-то криминальным.

И я продолжил свою прогулку, как ни в чём не бывало, видя, как смотрят на меня и улыбаются встречные девушки. Я улыбался им в ответ, пока не увидел мороженщицу у холодильников под зонтиком и, попросив у неё продать мне пломбир, получил в качестве ответа вопрос:

– А что, клоунов в цирке не кормят?

Откуда она знает, что я был в цирке?..

Глава 3. Электрический пёс

– Любезная, что можно у вас купить из мороженого? – уточнил я.

– А если тебя за нос потрогать – слёзы потекут? – спросила меня с виду приличная советская женщина.

За нос? При чём тут он? И в этот самый миг я осознал, что стою перед ней в накладном носе, протягивая двадцать копеек.

– Так… – выдохнул я, снимая нос и пряча его в карман. – На арене я клоун, а за пределами цирка – советский студент, комсомолец и спортсмен. Вы мороженое по внешнему виду продаёте или для всех?

– Для всех, – недовольно буркнула она, забирая деньги и открывая холодильник, откуда повалил белый пар – горячий летний воздух столкнулся с ледяным.

– Держи! – сунула она мне пломбир.

– Смешить тоже надо учиться! – парировал я, принимая вафельный стаканчик и направляясь дальше по набережной.

В будущем любой может взять и начать карьеру комика: выйти к микрофону в городском стендап-клубе и зачитать свои шутки. А в этом времени… такое поведение – это девяносто процентов так называемого обслуживающего персонала. Точнее, его можно смело назвать токсичным. Ох уж эти странные слова из моего времени: «душный», «душнить» – придираться к мелочам; «токсичный» – человек, нарочно вызывающий негатив; «абьюзер» – тот, кто использует других сверх всяких норм. Пример последнего: если кто-то попросит вскопать огород под предлогом: «Ты всё равно без дела шатаешься».

А так называемые софт-скиллы – деловая любезность, вежливость – здесь, кажется, вне закона. Эх, Союз, Союз… в тебе так много профессионалов и так мало простого человеческого тепла. Не к близким – а просто так. Вот, например: подошёл бы я к женщине, поздоровался – она бы в ответ: «Добрый день, молодой человек! Что хотите купить?»

Но нет. Вместо этого – троллинг по принципу: «Ты чё тут с клоунским носом расхаживаешь? Клоун, что ли?»

Кстати, троллинг, троллить, тролль – это когда человек издевается, пытаясь за счёт чужих недостатков возвыситься. Хорошо хоть, что в этом времени нет камер, и за борзоту можно дать в зубы. Но что делать с женщинами? С теми, что стоят у прилавков и для которых парень с клоунским носом – единственная радость за день? Или с теми, кто не может крикнуть в очередь у цирка: «Товарищи, билетов осталось десять – не занимайте!»

Мороженое растекалось по моему внутреннему миру, сахар поступал в кровь, и я понемногу добрел. Завтра переоденусь в повседневку и снова пойду в цирк – теперь как зритель.

Ну и зачем мне этот цирк? Где животных заставляют прыгать через кольца, а судя по вони за кулисами – о них ещё и не особо заботятся… Сука.

Я откусил пломбир и понял: я просто голоден и негативлю. Даже пальцы чуть тряслись. Живот сжался болезненной пустотой, соки взыграли при одном лишь запахе жареного, плывущего вдоль реки. Ноги сами понесли меня к голубоватой вывеске «Волна», откуда доносилась песня, в которой новый поворот что-то нёс автору и ещё не иностранцу Макаревичу, а в этой реальности – даст бог – и не будет. Некоторых людей не изменить, некоторым людям лучше просто петь хорошие песни и не лезть в политику. Вот я, к примеру, занимаюсь борьбой и о международных отношениях ни сном ни духом. Но тут же на ум мне пришёл тот же Сидоров, ненавидящий Родину, учащийся в МГИМО и занимающийся спортом.

И чтобы не стать заложником голодного парадокса, я вошёл в светлое помещение кафе, где за стойкой стояла она – высокая, дородная женщина лет пятидесяти, с лицом, которое запоминалось сразу. Широкие скулы, будто вырубленные топором, нос картошкой и живые, невероятно живые глаза – карие, с золотистыми искорками, как у кота на солнце. Волосы, тронутые сединой, были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались упрямые прядки. На ней был ситцевый халат с выцветшими ромашками, а на груди значок «Ударник коммунистического труда», поблёкший от времени, но тщательно начищенный до блеска.

– Добрый день, беляши ещё остались? – спросил я, сдерживая нетерпение.

Лицо продавщицы сразу оживилось сеточкой морщинок у глаз – таких, что появляются только у тех, кто много и искренне смеётся.

– Последние два, милок, – ответила она голосом, в котором угадывались и хрипловатые нотки от постоянных разговоров через шум воды, и какая-то удивительная мягкость. – Что к беляшам: чай, газировку, квас?

– Лимонад есть?

– «Буратино» холодный.

– Давайте «Буратино», – согласился я.

– Шестьдесят шесть копеек, – выдала она цену, и я, кивнув, молча отсчитал эту сумму.

Её руки – крупные, с короткими пальцами и слегка распухшими суставами – двигались удивительно ловко. Она словно танцевала: одним движением достала выпечку, положив в бумажный пакет, другим – бутылку, третьим – подала мне всё это на подносе. Настоящий профессионал от торговли – приятно посмотреть.

Кафе не пустовало, и, пройдя к свободному столику, я наконец-то сел и сделал свой первый укус беляша в этой жизни – и мир сузился до хруста теста, взрывающегося горячим соком. Пускай жир – не самое полезное, но молодость всё прощает, даже злоупотребление жирами. И я глубже впивался зубами в эту благодать. Каждая складка фарша, каждая хрустящая прожилка теста казались даром небес. Голод отступал волнами – сначала дрожь в пальцах утихла, потом разжались сведённые мышцы живота, наконец тепло разлилось по всему телу, как глоток коньяка.

– Спасибо вам большое, – выдохнул я, возвращая пустой поднос, – словно заново родился.

Она рассмеялась – звонко, по-молодому, и я вдруг заметил, как преображается её лицо, когда она смеётся: глаза превращаются в узкие щёлочки, а морщинки становятся лучиками.

– Видать, правда с голоду помирал, – сказала она.

– Ну так, набегал аппетит.

И пока она говорила, я разглядел, как аккуратно подведены её брови – тонко, почти незаметно, но с явным старанием. И как на шее болтается тоненькая цепочка с крохотным кулончиком – возможно, единственная роскошь, которую она могла себе позволить.

Зеленоватая бутылка «Буратино» сверкала в косых лучах солнца. Я взял её с собой, чтобы пить в пути, ощущая, как еда превращается в энергию, в ясность мысли. Где-то там, за стёклами кафе, через пару дней меня ждало дело «Кобры», но сейчас, с полным желудком, под добродушный взгляд профессионала от торговли, мир казался… исправимым.

Я свернул с набережной, оставив за спиной блеск речной воды, и углубился в городские переулки. Солнце клонилось к закату, окрашивая кирпичные стены домов в медовые тона. Тени удлинялись, сливаясь в узоры на асфальте. Где-то вдалеке за спиной кричали чайки, их голоса смешивались с далёким постукиванием трамвайных колёс (видимо, идущим из Саратова в Энгельс по мосту через Волгу) и смехом детей, игравших во дворах.

А я тем временем набрел на что-то интересное – на огороженную территорию парка «Липки». Он встретил меня кованым забором, видать, ещё дореволюционным, распахнутыми воротами с такой же кованой аркой. С правой стороны было написано: «Парк культуры и отдыха «Липки». Режим работы: с 7:30 до 22:00». Люди входили и выходили из этих самых ворот: парочками, семьями с детьми. И я решил, что одиночки, вроде меня, тоже должны иметь шанс прикоснуться к культуре Саратова. Отпив из бутылки, я направился к воротам.