Кони, кони… - Маккарти Кормак. Страница 27

Милости прошу.

Он вышел из стойла, прикрыв за собой дверь. Какое-то время они стояли и молча смотрели на коня.

Ле густа, [57] спросил дон Эктор.

Джон Грейди кивнул.

Жеребец что надо.

Они работали с манадой [58], и асьендадо то и дело заходил в корраль. Они ходили среди кобыл и Джон Грейди рассказывал об их свойствах, а дон Эктор слушал, размышлял, отходил на несколько шагов, присматривался, кивал, снова погружался в размышления, потом, глядя в землю, переходил на другую точку, меняя ракурс, и снова поднимал глаза на кобылу, пытаясь увидеть ее по-новому, разглядеть в ней то, что ранее могло ускользнуть от него. Если дон Эктор не находил в кобыле достоинств, на которые указывал его молодой помощник, он так и говорил, и Джон Грейди обычно не возражал, соглашаясь с мнением хозяина. Впрочем, почти за каждую из кобыл можно было замолвить доброе слово, если у нее имелось то, что они называли ла уника коса. Последнее позволяло простить все, кроме совсем уж вопиющих изъянов, и смысл формулы состоял в интересе лошади к коровам. Когда Джон Грейди приучал к седлу наиболее перспективных кобыл, он выезжал на луга к сьенаге, где в сочной траве паслись, обходя топкие места, коровы и телята. В манаде попадались кобылы, проявлявшие повышенный интерес к тому, что им показывал Джон Грейди. Он вообще был убежден, что этот интерес не просто прививается, но и передается по наследству. Дон Эктор относился к этой теории с явным скепсисом, но зато оба свято верили в две вещи, о которых, впрочем, никогда не говорили вслух: во-первых, Господь создал лошадей, чтобы пасти скот, и, во-вторых, этот самый скот и есть источник настоящего богатства.

Жеребца поставили в конюшню у дома геренте, подальше от кобыл, и, когда у тех началась течка, Джон Грейди и Антонио занялись делом. В течение трех недель они случали их практически ежедневно, а иногда заставляли жеребца проявлять себя во всем блеске два раза в день. Антонио выказывал производителю большое уважение и величал его «кабальо-падре». Подобно Джону Грейди, Антонио охотно разговаривал с жеребцом и часто что-то ему обещал, причем свои обещания неукоснительно выполнял. Заслышав его шаги, жеребец поднимался на дыбы, а Антонио, подходя к его стойлу, начинал тихим голосом расписывать ему кобыл на все лады. Он никогда не устраивал случки два дня подряд в одно и то же время и говорил дону Эктору, что жеребца надо проминать, чтобы тот оставался управляемым. Он делал это по наущению Джона Грейди, которому нравилось кататься на жеребце. Точнее сказать, ему нравилось, когда все видели, как он катается на нем. Впрочем, положа руку на сердце, Джон Грейди мог бы признаться, что ему хотелось, чтобы один-единственный человек видел, как он едет на этом жеребце.

Еще затемно он приходил на кухню, пил кофе и на рассвете седлал жеребца. В саду ворковали голуби, веяло утренней прохладой, и. когда Джон Грейди выезжал из конюшни, жеребец бил копытом, гарцевал и выгибал шею. Джон Грейди уезжал по дороге к сьенаге. Они ехали по краю болота, и при их приближении с мелководья взлетали гуси и утки, проносились над водой, разрывая утренний туман, а потом взмывали ввысь, превращаясь в сказочных жар-птиц в лучах еще только собиравшегося взойти и невидимого с дороги солнца.

Иногда жеребец переставал дрожать, лишь когда они оказывались у дальнего края озера. Джон Грейди заговаривал с ним по-испански, и его слова звучали будто библейские речения, будто не занесенные еще на скрижали заповеди. Сой команданте де лас йегуас, говорил Джон Грейди. Йо и йо соло. Син ла каридад де эстас манос но тенга нада. Ни комида, ни агуа, ни ихос. Сой йо ке трайго лас йегуас де лас монтаньяс. лас йегу ас ховенес лас йегуас салвахес и ардьентес. [59] Он произносит свои речи, а между его колен, под могучими сводами конских ребер, выполняя чью-то непреклонную волю, колотилось большое темное сердце, разгоняя по венам и артериям кровь. Сизые сплетения кишок поднимались и опускались в такт работе мощных бедер, колен, берцовых костей, прочных, словно льняные веревки, сухожилий, которые, подчиняясь этой самой загадочной, таящейся под конской шкурой, в глубинах плоти непреклонной воле, сгибались и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись – и несли жеребца вперед. Его копыта пробивали колодцы в стелившемся по земле тумане, голова моталась из стороны в сторону, с оскаленных зубов летела слюна, а в жарких выпуклостях глаз пылал окружающий мир.

Потом Джон Грейди возвращался на кухню, чтобы позавтракать. Мария хлопотала по хозяйству: подкладывала дрова в большую с никелированным верхом плиту или раскатывала тесто на мраморной крышке стола, и порой из глубин дома доносилось ее пение. Иногда он вдруг улавливал слабый запах гиацинта – это Алехандра проходила через холл. Если Карлос с утра пораньше резал телку, то возле дорожки, под рамадой, на кафельных плитках восседало целое скопище кошек, причем каждая помещалась на свое персональной плитке. Джон Грейди останавливался, брал в руки одну из кошек, начинал ее гладить, а сам не спускал глаз с внутреннего дворика, где однажды увидел Алехандру, которая собирала там лимоны. Он стоял, смотрен, гладил кошку, а потом выпускал ее из рук, кошка возвращалась на свое законное место, а Джон Грейди входил на кухню, снимая на пороге шляпу. Иногда Алехандра завтракала одна в столовой, и Карлос относил туда поднос с кофе и фруктами. Время от времени она каталась по утрам верхом. Как-то раз Джон Грейди поехал на жеребце к северным холмам и увидел ее милях в двух от себя на нижней дороге, что вела к сьенаге. Она часто каталась по лугам над болотами, а однажды он увидел, как она бредет по мелководью среди камышей и, подобрав юбки одной рукой, другой ведет за повод своего вороного араба, а над ней летают с криками краснокрылые дрозды. Время от времени она останавливалась и наклонялась, срывая белые лилии, а черная лошадь терпеливо застывала в ожидании, словно большая собака.

После тех самых танцев в Ла-Веге Джон Грейди ни разу не разговаривал с Алехандрой. Она уехала с отцом в Мехико, а вернулся тот уже один, и Джону Грейди было некого спросить, что теперь она поделывает и не собирается ли обратно на асьенду. В последнее время Джон Грейди приобрел привычку кататься на жеребце без седла. Скинув сапоги, он забирался коню на спину, а Антонно держал за скобу только что слученную кобылу, которая стояла, опустив голову, широко расставив ноги, и дрожала мелкой дрожью, а бока ее ходили ходуном, и изо рта вырывалось судорожное дыхание. Наподдавая босыми пятками по брюху жеребца, Джон Грейди выезжал с конюшни, а жеребец фыркал, ронял пену и плохо соображал, что происходит. Они неслись по нижней дороге, и Джон Грейди, работая одним веревочным недоуздком, низко пригибался к конской шее и тихо бормотал жеребцу что-то непристойное. У коня под взмокшей шкурой бешено пульсировала в жилах кровь, а от самого Джона Грейди пахло и жеребцом, и кобылой. Во время одной такой безумной скачки Джон Грейди повстречался с Алехандрой, которая возвращалась на своем вороном от сьенаги.

День уже клонился к вечеру. Джон Грейди натянул веревочные поводья, и жеребец остановился, дрожа всем туловищем, переминаясь с ноги на ногу и мотая головой, отчего во все стороны летела пена. Алехандра тоже остановила своего вороного, и Джон Грейди вытер потный лоб, снял шляпу и махнул Алехандре, что бы она проезжала. Он съехал с дороги в осоку, чтобы ей было удобнее ехать. Алехандра подала вперед вороного и поравнялась с Джоном Грейди, который приложил указательный палец к шляпе, кивнул ей и решил, что она сейчас двинется дальше, но не угадал. Алехандра снова остановилась и повернулась к Джону Грейди. На черном лоснящемся боку араба играли блики света. Под пристальным, чуть вопрошающим взглядом Алехандры Джон Грейди вдруг почувствовал себя на своем взмыленном жеребце разбойником с большой дороги. Алехандра между тем смотрела на него, словно желая услышать то, что он ей давно задумал сказать, и Джон Грейди действительно произнес какие-то слова, но сколько ни пытался потом припомнить, какие именно, так и не сумел. Он только смог воскресить в памяти улыбку Алехандры, хотя такой отклик вовсе не входил в его намерения. Алехандра устремила взор вдаль, на озеро, сверкавшее под последними лучами солнца, а потом перевела взгляд на Джона Грейди и его жеребца.