Город мелодичных колокольчиков - Антоновская Анна Арнольдовна. Страница 16

— До этого часа думала, что Земля разнообразна, потому и красива так. Я знала невольницу, у которой даже глаза были разные: один карий, другой серый. Куклы в ее руках оживали и представляли страсти людей. Она нежно сосала чубук кальяна, дымом обволакивая дом, и кувшинами поглощала вино так изысканно, как мотылек утреннюю росу. В своих странствиях ты не встречал Гюльзар?

Улыбнувшись, Эракле развел руками:

— Ты обезоружила меня, но не убедила.

— Оставшись без оружия, — лукаво улыбнулась Хорешани, — человек уподобляется воску.

Эракле любовался женщиной, необычной в красоте и суждениях. Горячая волна приливала к его сердцу, остывшему было и вновь опаленному.

— Убеждение силой не превращает два мыльных пузыря в карего скакуна и серую рыбу.

— Думаю, и пузыри не одинаковы: один раздувается вширь, подобно обнаглевшему меняле, другой вытягивается в длину, подобно приниженному должнику. Зачем путешествовать, если ни в чем не видишь различия?

— Краски разные. И потом — надежда обрести новое никогда не покидает странника земли, хотя бы ему клялись все боги, что под небом есть лишь одни и те же каверзы и ухищрения жизни, которые мы по наивности своей принимаем за нечто новое.

— Ты не совсем прав, умнейший Эракле. Возможно, богатство пресытило тебя. Жизнь прекрасна, ибо полна любви к хорошему и ненависти к дурному. И потом, скажи: Тбилиси или Исфахан напоминают города франков?

— Уважаемая госпожа, а разве в Тбилиси живут одни святые?

— Конечно нет, но…

— Тогда напоминают. Майданы торгуют? Обманывают? Войско дерется? Замки стремятся завладеть чужим? Цари трясутся за свои троны? Певцы воспевают сильных?

— Все это так…

— А если так, то напоминают. Различие лишь в приемах. Одни сразу хватаются за оружие, другие, чтобы добиться своего, хитрят, убеждают, даже возносят молитвы.

— Ты очень умный, уважаемый Эракле, но, полагаю, у тебя мало последователей. Ты много видел, и мне трудно спорить с тобой, только знай: лишь одиночество способно породить подобное тому, что тобою высказано. И если бы, к несчастью, все обстояло так, людям не стоило б родиться.

— Родиться всегда стоит, — хотя бы для того, чтобы удостовериться, что все так и ничего нового.

Их искрящиеся весельем глаза столкнулись, и смех охватил собеседников. В бассейне плескались золотые рыбки, широкоголовые, усатые, похожие на важных сановников. Эракле длинными пальцами задумчиво проводил по лбу, следя за игрой жизни в воде, ограниченной мрамором. А Хорешани кинула в бассейн плоский камешек и наблюдала, как исчезают круги, поднятые им. «Просто свыше меры умен Эракле. Умен и самолюбив. А потому не хочет походить на всех», — так решила она и прервала молчание.

— О Эракле, родиться только для того?

— И еще, госпожа моя, чтобы посмотреть, как могут люди исказить жизнь.

— И затемнить души?

Ни одна аллея этого сада не походила на другую. Арабески кустарников и орнаменты ранних цветов вились между киосками и водоемами. Собеседники долго бродили, прислушиваясь к молчанию и не ощущая его тяжести.

Под ногами похрустывал морской песок, точно пересыпанный алмазными блестками. И ветерок, как шаловливый мальчишка, рыскал по саду, донося благодатную свежесть залива.

Эракле подвел свою гостью к бугру, увенчанному небольшим беломраморным храмом с портиком. Покатая тропа привела их к входу, возле которого паслись козы. Посейдон, бог морей, как бы приветствовал их грозным трезубцем. Отломив ветку лавра, Эракле провел ею по скамье, извлеченной из обломков храма Геры в Олимпии, и широким движением руки предложил Хорешани сесть. Косые лучи света падали на жертвенник, а храм был погружен в голубую полумглу.

— Госпожа моя, как возвышен язык молчания, но для чего-то бог сотворил нас говорящими. Покоряясь, решусь спросить, нравится ли тебе мой храм?

Хорешани, не отвечая на вопрос, лукаво поинтересовалась: не сюда ли убегает мудрец, когда ему надоедает лицезреть сонм бездельников, собранных им наравне с антиками в доме сокровищ?

Отрывая листки от ветки лавра, Эракле заговорщически проговорил:

— Госпожа моя! Я очарован тобою священным очарованием! Ты почти угадала.

— Тогда зачем оторвал ты брата своего от тюков? Разве торговля менее почетное занятие, чем шатание по чуждым ему залам непонятного дворца?

— Я, госпожа, хотел оживить людей и изваяния, хотел вдохнуть душу в порфировую Афродиту, в мраморного Аполлона, в бронзового Зевса, в серебряную Артемиду, в костяного Будду, в медную Ану-Пурану, в бирюзового Индру. Я надеялся, смех, который огласит залы, пробудит их от вечного сна, говор разомкнет их скованные уста, песни и пляски вызовут жажду жизни, дифирамбы вернут слух, краски живых — зрение. Знай, моя госпожа, без человека все мертво, ибо человек одухотворен душою, пусть даже не всегда совершенной. Но, увы, чудо не произошло.

— Поняла ли я тебя правильно, мудрый Эракле? Ты принес в жертву семью брата ради неосуществимого?

— Не совсем так, госпожа моя, ведь и о семье была моя забота. Но ничто не может оживить окостенелых. Семья брата моего создана из придорожного камня. Сама жизнь бессильна открыть им глаза, ибо эти люди от рождения слепы, но слепы странно: низменное видят, прекрасное — нет. А я думал, что божественное вернет им человеческое. Да, без человека все мертво, но если в человеке нет человека, он хуже медузы и равен ее отражению в зеркале.

— Одно скажу, господин мой Эракле, мало счастья нашел ты в богатстве своем. Ты одинок, а это страшнее всего.

— А боги? Нет, моя госпожа, не одинок я! Величественное — под одной крышей со мною. Сознаюсь, я немного ошибся: не вдохнули люди душу в мрамор, и мрамор не оживил людей. Слишком чужды, скажем, бог света, златокудрый Аполлон, и Индра, бог индийских небес, князьям Ило и Заза.

От души смеялась Хорешани, представляя рядом с богами чопорных князей Барата: «О, этот мудрец умеет распределить ценности!»

— Знаешь, уважаемый Эракле, есть человек, который надеется превратить князей крохотной души в витязей большого сердца…

— Покажи мне этого мага, и я скажу, что еще не все видел на поверхности земли и воды.

— Боюсь, заспорите вы сильно. Это все равно, что усадить рядом луну и солнце. Ты живешь весь пусть в прекрасном, драгоценном, но все же камне, в золоте. Он — весь в человеке. О человеке его мысль, его печаль, о человеке его боль. Полон он дум о родине. Ты же… не сердись, — ты не знаешь, где твоя родина. Тебя не беспокоит, кто терзает ее. Ты не страдаешь за нее в настоящем, не думаешь о ее будущем. Ты прав: если нет души, то, как бы искусно ни было сотворенное ваятелем или живописцем, — это только камень, металл, дерево, все то, из чего амкары создают вещи, но не человека из плоти и крови.

— Как ты умна, госпожа моя! Ну, а разве из человека нельзя лепить так же, как из глины? Вот твой ваятель из двух остолопов намерен создать двадцать воинов.

— Почему двадцать?

— На потомство надеется.

Луч солнца пал на лицо Посейдона, он словно смеялся. И им было весело оттого, что так легко понимают друг друга и что в храме установилась атмосфера дружелюбия.

Эракле коснулся пряжки на сандалии бога морей, вошел старый грек в красной шапочке, неся на подносе сладости и серебряный сосуд с ароматным кофе.

Хорешани непринужденно наполнила тонкие фарфоровые чашечки и протянула восхищенному Эракле.

Отпив кофе и надкусив рассыпчатое печенье, Хорешани спросила:

— Ты не боишься, что богатство твое способно вызвать зависть даже в пашах и везирах?

— Не в них одних! Уверен — и в многочисленных родственниках султана. Но… я бы не был созерцателем всего прекрасного и уродливого, если б не думал о возможности невозможного. Но догадываешься ли, госпожа моя, о назначении этой скамьи?

— Увы, Эракле, глаза мои просты и видят только то, что видят. Удобная мраморная скамья способствует беседе и думам.

— Это не только скамья, но и крышка, прикрывающая мое последнее убежище.