Первая труба к бою против чудовищного строя женщин - Маккормак Эрик. Страница 46

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

КОМЕТА

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Прошло два года. По крайней мере раз в день – каждый день – я пытался вспомнить, как произошла авария. Это мне так и не удалось.

И каждый день я подолгу сжимал в левом кулаке теннисный мяч, но мускулы и сама плоть руки начали атрофироваться. Рука выглядела как большая когтистая лапа. Иной раз я просыпался ночью в ужасе от того, что какое-то существо кралось по моему телу – то была рука, словно бы наделенная собственной волей. И не только ночью она мешала мне, но и днем: я вернулся к работе и каждый день на несколько часов приходил в агентство. Клиентов мое увечье явно смущало.

Я начал носить кожаную перчатку на этой руке. Я вел размеренный образ жизни, спал крепко. Хоть какую-то пользу я из аварии извлек: кошмары прекратились полностью. А что касается удовольствий – я по ним не скучал. Напротив, воздержание доставляло мне своего рода извращенное сексуальное наслаждение. Теперь умеренность радовала меня так, как прежде – потакание своим порокам. Я сделался настолько самонадеян, что спустил таблетки цианида в унитаз.

В июне второго года мое внимание привлекли две заметки в «Камберлоо Рекорд». В первой сообщалось о смерти Алатырь Тристессы (в газете ее именовали Глэдис Браун). Склад, где она жила, сгорел, а внутри обнаружили ее тело и тело неизвестного мужчины. По всей видимости, кто-то умышленно развел костер в ее спальне наверху. Следствием рассматривалась версия поджога, хотя не исключалось и самоубийство.

Вторая заметка сообщала о приближении кометы Забрински. Все газеты лишь о ней и твердили. Впервые комету обнаружил астроном-любитель, а специалисты сулили великолепное зрелище, когда это небесное тело приблизится к Земле.

О комете я впервые прочел однажды во вторник, во время ланча. Я вышел с газетой и бутербродами в парк и устроился на скамейке под высоким кленом. Было безветренно, повсюду раскрылись цветы, деревья клонились под тяжестью листвы, бегали дети, их сандалии тонули в мелких озерцах белых бабочек. Читая о комете, я вспомнил дядю Нормана и его мечту разглядеть метеор из своего огорода на острове Святого Иуды.

И тут я заметил женщину – она сидела на соседней скамейке. На голове – платок, он частично скрывал лицо. Она достала толстый роман в бумажной обложке и погрузилась в чтение. Почувствовав на себе мой взгляд, она подняла глаза. Я нацепил солнечные очки и притворился, будто полностью поглощен своей газетой: так я мог исподтишка наблюдать за незнакомкой.

Среднего роста, лет тридцати пяти. Она была одета в белую блузку и красную юбку. Юбка заканчивалась у колен, а на босых ногах были кожаные сандалии со сложной шнуровкой.

Мне показалось, что я должен ее знать. Может, мы живем в одном доме? Или она из тех женщин, с кем я проводил время, одуревши от наркотика? Вероятность наткнуться на такую всегда тревожила меня.

Наконец я перестал гадать и вернулся к газете. Закончив чтение, сложил ее и встал.

Когда я проходил мимо ее скамейки, женщина подняла глаза, и солнечный свет ярко осветил ее черты. Длинные пряди волос, выбившиеся из-под платка, обрамляли ее щеки. Очень правильное лицо, высокие скулы. Темные глаза казались еще темнее благодаря туши, их уголки казались маленькими печальными птичками. Интересное лицо – если бы не испещрявшие кожу оспины.

Она смотрела на меня в упор, и я был принужден заговорить.

– Кажется, сегодня хороший летний…

Я не закончил фразу. Внезапно я узнал ее.

– Мария! – воскликнул я. – Мария! – Эта взрослая женщина была – как это возможно? – Мария Хебблтуэйт!

– Эндрю Полмрак! – Она тоже поднялась на ноги. – Мне показалась, что я тебя узнала. Как это удивительно!

Мы не обнялись – мы даже не пожали друг другу руки. Мы лишь стояли, онемев от изумления. И даже когда мы немного пришли в себя и снова опустились на скамейку, то продолжали обмениваться неуклюжими банальностями. Потом успокоились, завязался настоящий разговор, и я стал расспрашивать Марию о том, что с ней сталось после того, как я видел ее в последний раз – столько лет назад, в такси, уносившем ее прочь от меня из гавани Саутхэвена.

– Сколько же лет прошло? – спохватилась она.

– Почти двадцать, – ответил я.

– А я все отчетливо помню, – сказала она. – Мне было так грустно! Я бы все на свете отдала, лишь бы тебе позволили в тот день поехать с нами, Эндрю! Папа был не против, но мама сказала: скорее она возьмет с собой гадюку. После той бури она сделалась очень странной. – Мария говорила мягко, никаких следов островной мелодичности в ее голосе не осталось. От нее приятно пахло какими-то лимонными духами.

– Ничего, – сказал я, – все это было так давно. – Мария продолжала рассказ, а я как мог старался не походить на гадюку.

Хебблтуэйты поселились у родственников в деревне Эбботс-Чейз. Многие дома там были построены еще в Средние века. Для Марии, уроженки Святого Иуды, то было совершенно в новинку – жить на суше, в вечных зданиях, где стены выстроены отнюдь не из фанеры, где старина действительно стара.

Но ландшафта и архитектуры оказалось недостаточно, чтобы гарантировать девушке благополучную жизнь. Всего через несколько недель в Эбботс-Чейз, как раз перед началом занятий в местной школе, Мария слегла с высокой температурой. Она заболела оспой, которой не знали на острове. Хотя она довольно быстро выздоровела и все-таки пошла в школу, отмеченное оспинами лицо и островной акцент помешали ей обзавестись друзьями.

К счастью (с точки зрения Марии, если не ее матери), семья не задержалась в Эбботс-Чейз. Доктор получал временные назначения, замещая постоянных медицинских работников в отдаленных и опасных краях. Какое-то время они жили на коралловом острове, едва приподнимавшемся из волн океана – то был архипелаг Кувалу, – потом перебрались на главный остров группы островов Бирикати, где медпункт ежедневно сотрясался от урчания вулкана Тула, и все предметы – картины, книги, даже горшки на плите – превращались в оружие, угрожавшее всякому, кто окажется рядом.

Марии исполнилось восемнадцать, когда ее отца отправили в один из нефтяных эмиратов. Там она познакомилась с атташе посольства, человеком, на десять лет ее старше. Он взял ее на работу ассистентом и был добр к ней. Получив новое назначение – в Оттаву, – он просил ее поехать с ним уже его женой, и Мария приняла предложение. Ей было тогда двадцать лет. Они жили дружно, детей не было. А три года назад, на обратном пути из инспекционной поездки в Заполярье, самолет ее мужа попал в грозу и разбился. Никто не выжил.

С тех пор Мария оставалась одна. Она уволилась с работы в государственном архиве и могла ехать куда угодно. Канада ей нравилась, поскольку здесь она не сталкивалась с тупым национализмом и зазнайством, на которые насмотрелась в других странах. Она решила, что останется тут.

Только теперь, внимая ее рассказу, я понял, что всякий раз, вспоминая Марию, представлял себе, как она где-то далеко страдает по мне, а на самом деле она вполне славно обустраивала свою жизнь. Пока она говорила, я уделял не меньше внимания ее лицу, чем словам, и различал черты прежней Марии – легкий изгиб губ, нежные раковины ушей, серьезный взгляд. Я припоминал наши первые опыты на берегу и мне не терпелось узнать, часто ли вспоминала их Мария.

– Но как ты оказалась здесь? Зачем ты приехала в Камберлоо? – спросил я. – К кому-нибудь в гости?

– Я тут живу, – ответила она. – В прошлом году я построила здесь себе дом. – Ее муж, сказала она, всегда хотел поселиться в этих местах на пенсии. Ему нравился этот фермерский район, ощущение постоянства и обустроенности, а также сравнительно мягкий климат.

– А твои родители? Как они поживают? – Миссис Хебблтуэйт меня мало интересовала, но я хотел расспросить о докторе, который всегда был добр ко мне.