Жертва - Антоновская Анна Арнольдовна. Страница 28

В селямлик – в «комнате приветствия» – их встретил пожилой капу-агасси – начальник дверей, – под чьим наблюдением находилась вся мужская половина Сераля.

Но бесчисленное количество залов не поразило князей ни своими размерами, ни роскошью. «Дворец шаха Аббаса куда великолепнее», – подумали они.

Наконец князья вошли в длинный зал «освежения». По стенам тянулись убранные шелковыми коврами, подушками и мутаками низкие тахты. Посередине журчал фонтан. Сквозь решетки проникал чистый морской воздух.

– Падишах мира, – сказал Абу-Селим-эфенди, – здесь проводит первые минуты отдыха после обеда.

Распахнулись позолоченные двери, и князья вступили в тронный зал, вмещавший «все чудеса мира».

Скудный свет проникал через позолоченную решетку в небольшой зал неправильной формы. Только трон османов поразил князей необыкновенной роскошью: под шелковым балдахином, поддерживаемым четырьмя маленькими колоннами, сверкали созвездиями драгоценные камни и жемчуга. Освещались только передние колонны, трон и задние колонны тонули в полумраке. Князья поняли: султан может хорошо видеть послов, но послы не должны видеть выражения лица султана.

Вечером князья вернулись домой, очарованные беседой с Ахмедом Первым и обильной изысканной едой, за которой говорилось только об усладах жизни.

Они радовались достигнутому соглашению, выгодному для них. Радовались, с какой ловкостью отклонили домогательство султана прислать ему в аманаты – залог верности – княжеских сыновей и даже царевича Вахтанга, двоюродного брата Луарсаба.

Не провел их и везир Осман-паша в торге о количестве турецких войск и стоянок янычар.

Князьям удалось настоять на выработанном Шадиманом плане. Решили, что вслед за ними для подписания соглашения с царем Луарсабом должен незамедлительно выехать Абдул-паша.

Полная дипломатическая победа и возможность поскорее вернуться в Картли сгладили воспоминание о тревожно проведенных днях.

Князья, стоя на фелюге, под парусами, особенно сердечно попрощались с Абу-Селимом-эфенди и подарили ему на память пресс для усов картлийской работы…

Через несколько дней фелюга с попутным ветром причалила к Батуми, откуда ночью князья тайно переправились в Гонио, крепость на берегу Чороха.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Отвесная скала, на вершине которой высился монастырь святой Нины, обрывалась над темной пропастью.

Дорога к монастырю шла ущельем, потом лесом по скалистым горам, где и конь с трудом двигается и пешеход устает. Церковь монастыря гнездилась в углублении скалы.

Окна и двери церкви украшала изящная каменная резьба, а стены – живопись. Особенно выделялась большая икона – святая Нина с крестом, увитым ее волосами, спускается по горе, выкрашенной в желто-розовый цвет. Широкая белая полоса окаймляет ступенчатые зубцы гор. Это – любимая икона инокинь, перед ней всегда ярче горит лампада.

У раскрытого окна в монастырском кресле сидела молодая игуменья. Ее золотистые волосы были тщательно запрятаны под черную повязку. Синие глаза прикрыты густыми ресницами. Это была Нино, дочь ностевского пастуха Датуна, когда-то в юности любимая Георгием Саакадзе.

На подоконнике лежала раскрытая старинная книга в кожаном тисненом переплете. Нино перевернула пожелтевшую страницу с четким каллиграфическим текстом. В часы грусти и сомнений она всегда перечитывала историю Шушаники, поражавшей ее величием духа.

Нино задумалась. Она упрекала себя: за долгие годы монастырской жизни она все еще оставалась непокорной в своем смирении.

Монахини не нарушали уединения игуменьи и тихо обходили ее келью. Странная судьба игуменьи внушала им почтительный страх и даже любовь к ней. Многие помнили, как однажды подъехали к монастырю двое: тоненькая красивая Нино и ее названый брат, Димитрий из Носте. Многие помнили, как несколько часов, словно окаменелый, стоял Димитрий у захлопнувшихся перед ним ворот монастыря.

Сначала к Нино относились сдержанно, даже старая игуменья спросила, что ищет Нино в святой обители.

– Спокойствие души и чистоту мысли, – ответила Нино, смотря на игуменью большими синими глазами.

Этот ответ сильно смутил игуменью. Но Нино нельзя было устрашить ни чрезмерными молитвами, ни постами. Она первой приходила в церковь и последней покидала ее. Она долгие часы в уединении вышивала мелким бисером и золотом украшения для церкви. Она ни с кем не была откровенна и со всеми ласкова. Но еще одно обстоятельство создало ей особое положение в монастыре. Вскоре по принятии Нино монашеского сана Димитрий внес на ее имя в монастырь монеты, серебряные чаши, ковши и другую церковную утварь. Нино все приношение передала игуменье для монастыря. Потом кто-то, не открывший своего имени, пожертвовал монастырю большой надел, смежный с монастырскими владениями. Неизвестный заявил: землю он жертвует ради инокини Нино и просит ее молиться за грешного, всегда в мыслях верного святой Нине.

Потом неизменно дважды в год неизвестный присылал в монастырь на имя Нино пожертвования, а брат Димитрий обогащал монастырь то скотом, то воском, то монетами. Немало жертвовала монастырю и царица Тэкле.

Такое положение и сильный характер Нино возвысили ее над всеми инокинями, и, когда умерла старая игуменья, царица Тэкле настояла, чтобы молодая Нино была посвящена в сан игуменьи.

Нино крепко взяла в свои руки монастырь, обогащая его умным ведением хозяйства и украшая книгохранилищем и фресками.

Вначале она пробовала облегчить участь крестьян, принадлежащих монастырю. Ведь она тоже крестьянка и слишком хорошо помнила положение своего отца, царского глехи. Но как когда-то азнауры воспротивились «неуместным» благодеяниям Георгия Саакадзе в Носте, так и теперь епископ строго запретил Нино изменять освященные веками привилегии церкви. Ведь доход от монастыря не только дает сытую жизнь христовым невестам, не только ограждает их от земной юдоли, но и способствует церкви прославлять христианство и влиять на дела царства.

Нино, сокрушаясь сердцем, подчинилась. Но незаметно она старалась облегчить крестьянам то подымную подать, то снижала урожайную мерку, то помогала крестьянкам в их женском горе.

Игуменья прославилась как «счастливая советница», и к ней стекались издалека за советом и за утешением. На ветвях лиственницы у ворот монастыря с каждым годом все больше пестрело разноцветных тряпочек, коими скрепляли крестьяне просьбу к богу.

Попасть в монастырь к святой Нине считалось счастьем. Сюда стремились и безутешные невесты, потерявшие в сражении или в единоборстве женихов, бездетные вдовы и равнодушные к мирским радостям женщины. Здесь спасались и от прихотей ненавистных князей и от непосильной работы у господина.

Жизнь в монастыре святой Нины не походила на мрачную жизнь других монастырей. Здесь за вышиванием часто слышались девичьи песни. Здесь могли играть в «богоугодные» игры. Здесь не запрещалось пожилым монахиням работать, есть и беседовать на чистом воздухе под чинарой или развесистым орехом. Здесь почитали старость, и состарившиеся монахини свободно молились, отдыхали и даже ездили в гости к родным и принимали гостей, угощая едой из монастырских амбаров.

Впрочем, принимать родных могли и молодые монахини. В монастыре дышалось легко, работалось охотно, поэтому нигде монастырские церкви не украшались столь изящными вышивками из бисера, шелка и золота. Нигде не было такой чистоты и строгого порядка в большом монастырском хозяйстве.

И только одна игуменья Нино никогда не смеялась, никогда не пела, ни к кому не ездила в гости и не вела приятных разговоров у прозрачного родника. Она, неизменно спокойная, одиноко гуляла или, перебирая четки, сидела в самом дальнем углу кладбищенского сада у полуистертых плит и слушала доносившуюся песню, слушала молодые голоса или углублялась в думы о монастырских делах.

Лишь ночью, когда обитель погружалась в спокойный сон, игуменья расчесывала свои золотые косы, и тогда непокорное сердце стучало тревожным призывом, и снова из синих глаз, как из синих озер, текли блестящие слезы. Она не пыталась отогнать память от дорогого имени молитвами или постом… Она знала – не поможет. И потом… это не мешает ни богу, ни людям. Золотая Нино страдала великою мукою вечной любви.