Горец II - Макнамара Кристофер Лоуренс. Страница 5
Старость!
Да, «Старость» было имя его врага…
Вобрать в себя всю Силу, сконцентрировать ее, направить на нужное Деяние — можно. Но для этого нужно стать человеком. Не сверх-, а просто человеком.
Человек же — смертен. Причем смерть ему приносит не только клинок, отделяющий голову от тела. Возраст сам по себе тоже несет смерть, пусть не столь явную, но не менее неизбежную.
Он знал, что одряхления ему не миновать. Знал умом: понимал, не принимая. Поэтому слабеющие мышцы и память он счел сперва симптомом какой-то нераспознанной болезни.
Мак-Лауду пришлось сменить несколько лучших врачей, пока один из них (он тоже, кстати, был весьма и весьма немолод) не сказал ему того, что следовало бы сказать сразу.
— От старости нет лекарств, — вот так и сказал он. — Нет и не будет. Поэтому советую вам смириться с неизбежным. В конце концов, вы прожили хорошую жизнь. Да и впереди осталось не так уж мало: быть может, процентов 20, а то и все 30 от уже прожитого…
«Что вы знаете о мере моего „уже прожитого“, доктор?..» — хотел было спросить Мак-Лауд. И — не спросил. Он продолжал сидеть, уставясь в пол и уронив на колени вдруг ставшие страшно тяжелыми кисти рук.
— Но… — продолжал врач.
Мак-Лауд поднял глаза:
— Но?
— …Но возвращения прежней трудоспособности не ждите. Ни в физическом, ни в интеллектуальном плане.
Мак-Лауд кивнул. Он уже догадывался, что ему предстоит услышать именно это.
— Существует множество сусальных историй о тех, кто «телом дряхл, духом бодр». Иногда такие истории даже не являются выдумкой. Однако, во-первых, это возможно только до определенного предела.
— Вы хотите сказать… у меня этот передел уже перейден?
Врач виновато развел руками.
— Ясно… А во-вторых?
— Во-вторых… Как я уже сказал, такие истории не являются выдумкой ИНОГДА. По правде говоря, крайне редко.
Мак-Лауд некоторое время ждал продолжения, но его не последовало. Все уже было сказано. Чего уж тут добавлять.
— Ну что ж, благодарю за приговор, доктор. Позвольте только один вопрос.
Врач снова развел руками. Видимо, он все-таки испытывал неловкость.
— Вы сами о своем переделе осведомлены, доктор? Он, как я понимаю, не так-то и далек…
Это был жестокий вопрос — жестокий и ненужный. Мак-Лауд тут же пожалел, что задал его.
Почтенный эскулап, однако, вовсе не был смущен.
— Судя по множеству данных, предел этот наступает в возрасте примерно восьмидесяти лет. Плюс-минус пять лет в какую-либо сторону, — сухо сказал он. — Следовательно, мне остается еще годков десять. А…
Врач оборвал себя. Он явно намеревался сказать: «А вам остается…»
Вместо этого он бросил взгляд на стол, где лежала выписка из истории болезни.
И тут брови его резко подскочили вверх:
— По-позвольте… — начал было он.
Но Мак-Лауд уже шел к выходу.
Согласно документам, ему было пятьдесят. Скорее всего, именно это и значилось в выписке. Но опять-таки — верить ли документам?
Он знал свой возраст. Знал и причину произошедшего. Во всяком случае
— догадывался.
Как сходит с гор лавина?
Долго-долго лежит недвижимо толстый пласт снега, подтаивает, трамбуется, отягощает сам себя. Недели, месяцы… годы (это — в зоне вечных снегов). Порой — столетия.
Столетия требуются для формирования снежной громады. И секунды, иногда минуты — на обвал, когда нашлась для того должная причина.
Причина может быть совершенно ничтожной — например, крик. Или просто громкий голос. И храни тогда Господь голосистого шутника!
Потому что мгновенно от вершины до подножия склона проносится колючая, крутящаяся мерзлая пасть, пожирая в движении все на своем пути.
Еще в юности хайлендской он видал такое. Да и потом не раз приходилось, когда судьба забрасывала его в горы…
Смерть последнего из неумирающих — меньший повод, чем крик в горах?
Груз прожитых веков — меньше ли весит, чем снеговая толща?
Лавина тронулась с места, набрала разгон. Поди объясни ей, что те, кто еще недавно считали себя его сверстниками, сейчас даже не старики, а бодрые пожилые люди.
А то и вовсе — «мужчины среднего возраста», еще и внуков не дождавшиеся…
Тяжелее всего, страшнее всего было терять рассудок. Каждый раз, просыпаясь, знать, что можешь, помнишь, осознаешь меньше и хуже, чем прошлым утром…
Даже тело — могучее, хотя уже заметно обрюзгшее тело четырехвекового бойца — сдавало медленнее, чем разум.
Порой он надолго умолкал посредине фразы, мог часами сидеть, уставясь в одну точку. Иногда он заглядывал в комнату, где хранилась его коллекция оружия (единственное, что сохранилось у него из прошлой жизни, вернее, из прошлых жизней…). Это помогало, но — ненадолго.
Он любовно оглаживал, перебирал старые клинки, примерялся, как ложится в ладонь рубчатая рукоять. Пару раз даже пробовал возобновить тренировки, но тут же бросал. Слишком уж тягостны были воспоминания.
После одной из таких горе-тренировок, когда он не смог воспроизвести свой коронный выпад, «визитную карточку» своего стиля работы мечом, — он запил…
Совсем недавно из газет ему удалось узнать продолжение истории врача, поставившего ему диагноз — приговор. Вернее, окончание.
Для этого врача, оказывается, предел наступил минус — а не плюс — пять лет от восьмидесятилетнего Рубикона.
В день своего семидесятилетия он заперся у себя в кабинете, оставил на столе нотариально заверенные распоряжения о судьбе своего немалого состояния и выстрелил себе в висок из маленького револьвера.
Убить себя? Вот так, прямо, не передоверяя дело алкоголю?
Это мысль…
Но, собственно, зачем? Зачем облегчать работу силам хаоса?
Старый человек дремал в обитом бархатом кресле…
…Примадонна на сцене пела. Теперь к ней подключился еще и мужской голос.
Он попытался прислушаться, но это ему удалось лишь наполовину. Что происходит? Где он сейчас находится?
— Вагнер, — еле слышно подсказали ему.
Мак-Лауд с трудом повернул голову. За его спиной стоял один из заместителей директора оперы («Ого! Видно, я до сих пор еще внушаю доверие!»), всей своей позой выражая предупредительную готовность.
— "Гибель богов", — продолжил он.
(Да, теперь я тоже вспомнил. Какой позор — быть такой развалиной!).
Вагнер… А уж не был ли я с ним, часом, знаком? Не сообразить… Германия, 19-й век… Вполне. Нас могла свести судьба! Во всяком случае, композиторы входили в круг моих знакомств.
Но вот кто именно? Нет, не вспомнить. Если бы заранее знать, кто из окружающих — гений… Мнения современников зачастую не лучший критерий для этого!
— Благодарю.
— Не за что, сэр!
И снова он остался в ложе один.
Боги, действительно, погибли. Все, кроме одного, да и тот стал смертным…
Он неловко поправил галстук-бабочку. Украдкой оглянувшись, потянулся за флаконом. Впрочем, кого ему стесняться?
Официально во флаконе находились сердечные капли. Жидкость перелилась в маленький серебряный стаканчик — и по ложе облаком расползся запах спиртного.
Мак-Лауд выпил залпом. Несколько секунд он сидел неподвижно, потом глаза его прояснились. Конечно, слишком дорогой ценой доставалась такая ясность. Но теперь это единственный способ ее достигнуть.
Зал коротко зааплодировал — очевидно, тенор особенно долго держал ноту. Да, силен у тебя голос, парень, силен, только что ж ты своим мечом бутафорским так рьяно размахиваешь? При твоей-то толщине и неуклюжести…
Звонко, словно золотые монеты в подставленный шлем, падали в зал чеканные слова немецкой речи. Музыка облегала их, как доспех облегает фигуру воина.
В последний раз немецкий язык он слышал… да, очень давно. Горит город, черные солдаты и черно-рыжие псы рыскают по развалинам, треск очередей, треск щебня под колесами бронемашин…
На руках у него — маленькая девчушка в разорванной рубашке. И один из черных солдат стоит под дулом его шмайссера — того самого шмайссера, из которого только что влепил очередь в спину Мак-Лауду.