9 1/2 недель - Макнейл Элизабет. Страница 15
С восьми лет, когда я схватила оспу, никто никогда со мной так не возился.
Сегодня я решила пойти купить подарок моей матери. Самое время: завтра ее день рождения. Субботний день, очень душно. Однако не скажешь, что на улице почти сорок градусов: в магазине Сакса воздух ледяной, несмотря на то, что магазин набит народом. Мы в ювелирном отделе рассматриваем браслеты и тонкие золотые цепочки. Я выбираю один браслет в форме сердца и другой, с крошечным букетиком эмалевых незабудок. Именно в эту минуту он шепчет мне на ухо: «Укради его!» Я подпрыгиваю, опрокидываю стопку свертков, которую стоящая рядом женщина прислонила к прилавку. Он исчезает в толпе.
Уши у меня горят так, что, кажется, вот-вот подожгут волосы. Я чувствую, что кровь бросилась мне в лицо, вижу, как на запястье пульсирует жилка. Потом я гляжу уже только на свою правую руку: она сама зажала в кулаке браслет в форме сердца.
Продавщица совсем рядом со мной, справа. К ней обращаются одновременно три покупателя. У нее круги под глазами, и улыбается она как-то натянуто. Тоненький голос внутри меня говорит: нехорошо воровать по субботам. Посмотри на нее: она вцепилась в край прилавка, как будто она в осаде, она устала и особенно от того, что ей приходится быть вежливой. Ей очень хотелось бы крикнуть всем нам здесь: «Дайте мне вздохнуть! Уходите! Дайте мне вернуться домой!» – Какой мерзкий поступок, – продолжает голос. – Ты могла бы своровать во вторник утром. И подумать только, что ты все эти годы ничего не своровала, даже жетон, упавший на пол в кабине телефона-автомата. Начинать в твоем возрасте! Я беру второй браслет в правую руку, беру цепочку и говорю продавщице, что я хочу их купить. Она улыбается мне и отвечает, глядя на браслет: «Мне тоже он очень нравится».
Я быстро расплачиваюсь, беру бумажный пакетик с украшениями и бросаюсь вон из магазина. Он стоит, прислонившись к стене у остановки автобуса на 15-й улице. Он делает мне знак рукой и одновременно останавливает такси. Открывает дверцу, ждет пока я перейду улицу и сяду, забившись поглубже.
– Неплохо, – говорит он, когда такси отъезжает. – Довольно быстро.
Сказав, он протягивает открытую ладонь к моей сумке. Я бросаю в нее браслет – он мокрый, потому что руки у меня потные, – и тихо говорю:
– Другой я купила. Я не могла…
Он смеется, берет меня за волосы и привлекает к себе. От его рубашки веет свежестью. Кожа хорошо пахнет, как будто он только что принял душ.
– Это не совсем то, о чем я думал, – говорит он, – но дело пойдет.
Потом насмешливо спрашивает:
– Ты что, дрожишь? – и обнимает меня.
Он, по-видимому, мной доволен, но, кажется, абсолютно уверен в себе, и я спрашиваю себя, не знал ли он с самого начала, что я сворую. Да, он ни на минуту в этом не усомнился. Я прячу голову ему под мышку и закрываю глаза. На самом деле все произошло быстро и даже легко.
Как только мы поднимаемся в квартиру, он берет конверт, кладет туда браслет и то, что он стоит (39 долларов 95 центов) и наклеивает марку.
– Спустись и отправь это, девушка-продавщица очень славная. Они получат это, самое позднее, во вторник.
Я смотрю на него, потом заклеиваю конверт. Он щелкает пальцами:
– Вот черт! Ты знаешь, что мы забыли? Купить оберточную бумагу, чтобы завернуть подарок твоей матери. Я пойду ее куплю и надеюсь, что когда вернусь, вид у тебя будет повеселей. Ты же не банк ограбила!
Несколько дней спустя он показывает мне самый красивый складной нож, который я когда-либо видела. Я сижу у него на коленях, когда он вынимает его из внутреннего кармана пиджака. Рукоятка у него серебряная, инкрустированная перламутром. Он показывает, как лезвие выходит с легким щелчком, как нужно вставлять его обратно в перламутровые ножны.
– Хочешь попробовать?
Я беру его в руки: он холодный, точно мне по руке, как будто мне его подарили много лет тому назад; он возвещает мне, что пришло время великого самоуничижения.
Я неохотно возвращаю нож. Он снова открывает его, тихонько приставляет лезвие мне к горлу. Я отодвигаюсь, отодвигаюсь, пока дальше уже некуда. Сталь кажется безобидной, как зубочистка.
– Не смейся, – говорит он, – это запросто перережет тебе горло.
Но я не могу удержаться, и он едва успевает убрать нож, когда я сгибаюсь от хохота пополам.
– Я в самое время убрал эту штуку, – говорит он.
– В самое время? Никогда не встречала мужчины, который бы так скверно шутил.
Голос у меня хриплый, голова еще откинута назад.
– Не старайся привести меня в возбуждение, рассказывая о своих прошлых любовниках. Это так банально. Годится для фотороманов.
– А мне это нравится, – говорю я. – У меня характер как раз для фоторомана.
– Характер для фоторомана, – повторяет он. – Посмотрите только на нее! Как будто я не увидел это сразу, как только взглянул на тебя.
– Правда? – спрашиваю я выпрямляясь. – Правда?
Я хочу что-то добавить, но спохватываюсь. Он останавливает беспорядочный и мутный поток моих мыслей и говорит мне:
– На следующей неделе ты кого-нибудь ограбишь. В лифте, это проще. Надень свой костюм Синей Бороды. А теперь слезай с моих коленей, я устал.
Я тут же решила, какой лифт выбрать. Я довольно часто вижусь с подругой, которая живет неподалеку от моей работы. Я знала, что второй этаж дома, где находится ее контора, не занят уже несколько месяцев, а дверь на улицу с лестницы не запирается. На следующий день я назначаю ей свидание на три часа. Через полчаса после свидания я сажусь в метро, но не возвращаюсь к себе на работу, а еду на ее. День сырой, и я спрашиваю себя, как это в середине июля мужчины ходят в костюмах и при галстуках. Я обливаюсь потом в рубашке и костюме, завидуя женщинам, которые ходят в легких блузках. Я поглаживаю нож в кармане, надеясь, что он мне подскажет, как действовать, будет моим учителем, моим талисманом.
Со швейцаром я несколько раз здоровалась, но сейчас он меня не узнает, и это придает мне спокойствие: у меня впечатление, что я невидима. Я останавливаюсь перед указателем имен квартировладельцев и названий учреждений в здании, украдкой рассматривая людей слева от себя: две женщины ждут лифтов на верхние этажи, мужчина средних лет – тех, что поднимаются на средние. Я иду к лифту, который поднимается до восемнадцатого этажа.
Трое мужчин и женщина садятся перед этим человеком средних лет и мной. Он нажимает на 9-й, я на 2-й. Не успевают двери закрыться, как я вынимаю из кармана нож. Его щелчок совпададает с тем моментом, когда лифт начинает подниматься. Я приставляю ему нож к горлу, он вздрагивает и старается отстраниться, – это так знакомо для меня! Когда двери открываются, бумажник уже у меня в руке, он еще теплый. Мы в последний раз строго смотрим друг на друга (как на фотографиях начала века).
Мы не перемолвились ни единым словом. Я спускаюсь по лестнице, вхожу в вестибюль. Швейцар пьет оранжад и шутит с почтальоном, принесшим вечернюю почту. Я прохожу мимо них и спускаюсь в метро.
Вернувшись в его квартиру, я, еще до того, как он приходит, успеваю раздеться, надеть свое собственное платье и снять клей с лица. Когда он входит, я сижу на диване с вечерней газетой.
– Ты уже тут? – спрашивает он. – А я купил говядины.
Я не поднимаю глаз от газеты, но строчки пляшут у меня перед глазами. У меня запоздалая реакция: мне приходится приложить немалые усилия, чтоб не расплакаться, и я все стараюсь понять, почему у меня болят бедра, мышцы влагалища расслаблены, как будто он языком ласкает мне кожу живота и половые органы.
Я роняю газету на камин. Он увидел бумажник на столике.
– Ага, – говорит он, ставя портфель, – открой его.
Открыть его… открыть… открыть… для меня эти слова не имеют никакого отношения к бумажнику. Я становлюсь на колени перед столиком. Вынимаю из бумажника одно за другим: чековую книжку, карту Америкен Экспресс, членский билет Дайнез Клуба, удостоверение Мастер Чардж, водительские права, смятый обрывок бумаги с Двумя нацарапанными на упаковке номерами телефонов, карточку цветочного магазина, еще одну – магазина похоронных принадлежностей, объявление из Виллидж Войс о дешевых сто лярных работах, розовую квитанция из прачечной на 3-й авеню и 321 доллар.