Невыносимая любовь - Макьюэн Иэн Расселл. Страница 25

Джин Логан провела меня в тесную заднюю комнатку, где стеклянные двери выходили в огромный, обнесенный стеной сад, полный цветущих вишен. Она чопорно нагнулась поднять одеяло, лежавшее – на полу, возле двухместного диванчика, подушки и покрывала которого были перепутаны и смяты; прижимая одеяло к животу, она предложила мне чаю. Когда я позвонил в дверь, она спала, решил я, или просто лежала, укрывшись. Я предложил помочь на кухне, но она нервно засмеялась и велела мне присесть.

Воздух был настолько спертый, что дыхание требовало осознанных усилий. Газ в камине горел желтоватым пламенем, возможно выделяя угар. Да еще эта вековая тоска. Пока Джин Логан не было в комнате, я попытался уменьшить огонь, но тщетно, и тогда приоткрыл на пару сантиметров дверь в сад, расправил занавески и сел обратно.

Ничто здесь не указывало на наличие в доме детей. Втиснутое в альков, придавленное тяжестью книг, стопок журналов и академических изданий, стояло пианино. Из его канделябров торчали засохшие прутики, очевидно с прошлогодними еще почками. Книги, лежавшие по обеим сторонам камина, были стандартными изданиями избранных произведений Гиббона, Маколея, Карлейля, Тревельяна и Рёскина. У одной стены стояло черное кожаное кресло с прорехой в боку, заткнутой пожелтевшими газетами. Выцветшие и истончившиеся ковровые дорожки покрывали полы. Два стула, как мне показалось, годов сороковых, с высокими деревянными подлокотниками и низкими квадратными сиденьями, стояли у ядовитого огня, напротив дивана. Джин или Джон. Логаны наверняка унаследовали дом от родителей в этом самом виде. Я задумался, может печальный дух витал здесь и до смерти Джона Логана?

Джин принесла чай в больших кружках. Я уже приготовил краткую вступительную речь, но она заговорила сама, едва присев на край неудобного низкого стула:

– Я не знаю, зачем вы приехали. Надеюсь, не для того, чтобы удовлетворить любопытство. Мы незнакомы, и я не хотела бы выслушивать ваши соболезнования, утешения и что там еще полагается. Будьте так любезны. – Скрываемые эмоции выразились еще ярче из-за отрывистых, сказанных с передышками фраз. Она попыталась сгладить впечатление слабой улыбкой и добавила: – Хотелось бы уберечь вас от неловкости.

Я кивнул и сосредоточенно сделал глоток обжигающего чая из своего фарфорового ведерка. Для нее, замкнутой в своем горе, подобный официальный визит, должно быть, сродни вождению в нетрезвом состоянии – с трудом рассчитываешь нужную скорость беседы, зато с отчаянной легкостью заруливаешь прямо в кювет.

Трудно представить ее без этого горя. Коричневое пятно на светло-голубом кашемировом свитере, чуть ниже правой груди, говорит лишь о горестной неухоженности? Довольно грязные волосы туго стянуты в торчащий пучок красной резинкой. Это лишь скорбь или обычный академический стиль? Из газет я узнал, что она преподает историю в университете. Не зная о ней ничего, по ее лицу можно было бы предположить, что у нее тяжелая простуда при малоподвижном образе жизни. Нос острый, с порозовевшими ноздрями и кончиком – от прикосновений влажных салфеток (пустую упаковку я заметил на полу у своих ног). Но лицо тем не менее привлекательное, почти красивое, практически правильные черты, никаких излишеств, длинный бледный овал, тонкие губы и почти бесцветные брови и ресницы. Скромный песчаный оттенок глаз. Она производила впечатление человека подчеркнуто независимого и легко выходящего из себя.

– Не знаю, – сказал я, – приходил ли кто-нибудь из тех, кто там был, навестить вас. Полагаю, что нет. Я знаю, вам не нужны мои рассказы о смелости вашего мужа, но, может быть, вам интересны какие-то подробности произошедшего. Судебное заседание состоится не раньше чем через шесть недель...

Я прикусил язык, недоумевая, с чего вдруг я помянул судебное заседание. Джин Логан так и сидела на краешке стула, склонившись над кружкой, подставив лицо теплому пару, может быть, чтобы увлажнить веки. Она произнесла:

– Вы думали, мне будет интересно узнать в подробностях, как именно он расстался с жизнью?

Не ожидая такой желчности, я посмотрел ей в глаза.

– Но может быть, вам все-таки что-нибудь интересно? – спросил я помедленнее. Легче чувствовать враждебность, чем собственное смущение от ее горя...

– Кое-что я хотела бы узнать, – произнесла Джин Логан, и в ее голосе неожиданно прозвучал гнев. – У меня много вопросов к самым разным людям. Но я не думаю, что они захотят мне ответить. Они делают вид, что даже не понимают, о чем идет речь. – Она замолчала и с трудом сглотнула. Я слушал голос, не умолкающий в ее голове, я читал мысли, терзавшие ее всю ночь. Сарказм был слишком театральным, слишком активным, в нем была вся тяжесть опустошающих повторений. – Конечно, я сумасшедшая. Я неадекватна, я всем мешаю. Зачем отвечать на мои неудобные вопросы, если они не вписываются в общую картину. Что вы, что вы, миссис Логан! Не волнуйтесь по пустякам, они не должны вас касаться, они не имеют значения. Мы понимаем, что это ваш муж, отец ваших детей, но мы при исполнении, и, пожалуйста, не мешайте работать...

Слова «отец» и «дети» лишили ее самообладания. Поставив кружку, она выдернула из рукава скомканную салфетку и, прижимая, принялась тереть ею между глаз. Она попыталась встать, но низкий стул помешал ей. На меня навалилась пустая, отупляющая бесчувственность, возникающая, когда кто-то в комнате занимает все эмоциональное поле. Мне оставалось только пережидать. Я подумал, что она, видимо, из тех женщин, которые терпеть не могут, когда кто-то видит их слезы. Но за последнее время ей пришлось к этому привыкнуть. Я смотрел мимо нее, в сад, за вишневые деревья, и обнаружил первое напоминание о детях. Частично скрытая кустарником, на лужайке стояла коричневая палатка-иглу. С одной стороны подпорки упали, и палатка заваливалась на цветочную клумбу. Выглядела она отсыревшей и заброшенной. Он ли поставил ее для детей незадолго до смерти, или они воздвигли ее сами, чтобы установить контакт с живущим на природе подтянутым призраком, который покинул дом? Может, им надо было где-то посидеть за пределами сумеречной материнской боли.

Джин Логан умолкла. Стиснув руки, она глядела в пол, ей явно хотелось остаться одной. Кожа между носом и тонкой верхней губой покраснела. Мое отупение прошло, когда я просто понял вдруг, что все увиденное означает любовь и медленную агонию из-за ее гибели. Представив, что значило бы для меня потерять Клариссу, по своей ли тупости или если бы ее отняла смерть, я ощутил горячее покалывание по всей спине и понял, что задыхаюсь без свежего воздуха в этой маленькой комнате. Мне надо было срочно возвращаться в Лондон и спасать нашу любовь. У меня не было плана действий, но я был бы счастлив подняться и с извинениями удалиться. Джин Логан подняла голову и сказала:

– Простите. Спасибо, что приехали. С вашей стороны было очень любезно проделать такой путь.

Я сказал что-то сообразно вежливое. Мускулы моих ног и рук были напряжены, как будто были готовы вытолкнуть меня из кресла обратно на Мейда-Вейл. Впечатление от скорби Джин разложило мою собственную ситуацию на простейшие элементы, в периодическую таблицу простых чувств: когда любовь уйдет, ты поймешь, какой это чудесный дар. Ты будешь так же страдать. Так что возвращайся и сражайся, чтобы сохранить ее. Все остальное, включая Перри, не в счет.

– Знаете, кое-что я хочу узнать...

Мы услышали, как открылась и закрылась входная дверь, потом шаги в холле, но никаких голосов. Она замерла, будто ожидая оклика. Потом шаги – похоже, два человека – замерли наверху, и она расслабилась. Я не мог ее оставить, ведь она собиралась сказать или спросить меня о чем-то важном. Но и расслабить ноги я тоже не мог. Мне хотелось предложить ей поговорить в саду, среди цветов, на свежем воздухе.

Она сказала:

– С моим мужем кто-то был. Вы заметили?

Я покачал головой.

– Там была моя Кларисса, двое рабочих с фермы, парень по имени...

– Я знаю. Но кто-то был в машине с Джоном, когда он приехал. Кто-то вышел из машины вместе с ним.