Коррида на Елисейских Полях - Мале Лео. Страница 32

– А!

– Этот Бланшар убивает с безразличием машины, в вилле обнаружили подозрительные следы, явно связанные с несчастными Рабастеном и Моникой.

Мишлин вздохнула:

– Бедная Моника!

– А тачка Бланшара – шикарный автомобиль, который приводил в восторг бездельников во дворе студии – носит на себе следы столкновения. Это, несомненно, он затолкал меня в яму на стройке площади Альма.

Тони Шарант кашлянул:

– Ну, а причем здесь Дениза Фалез?

– Нам это станет ясно сегодня, после полудня. Монферье доставит ее на борту своего самолета. Я не думаю, чтобы против нее были выдвинуты какие-либо обвинения. Ее можно только упрекнуть в общении с подозрительными субъектами, не более того. Вряд ли она была в курсе этих темных дел.

– В общем, это сделает ей рекламу! – проворчал Тони. – Если только... (несмотря на головную боль, помноженную на похмелье, его лицо озарилось улыбкой) ...если только она не схватит очередную нервную депрессию!

– Да, – сказал я, – нервную депрессию.

– Потрясающе! – воскликнул Монферье в десятый раз. – Из этого можно сделать фильм!

Его глаза блестели за очками с золотыми дужками. Он лихорадочно сосал свою трубку. Мы все были в сборе – наш хозяин, его секретарша, Тони Шарант и Дениза Фалез (Мишлин осталась в бунгало) – в просторной и светлой комнате кубистского дворца, имея перед собой набор прохладительных напитков, а немного дальше, по ту сторону широченного окна – цветущий парк, достойный быть запечатленным на самой лучшей цветной пленке. Я только что угостил публику рассказом в стиле Нестора Бюрмы об этом деле, который наш продюсер полушутя-полусерьезно уже намеревался приладить к экрану.

– В этом фильме моя тачка должна получить роль, – сказал я.

– Вы тоже.

– О! Что касается меня, то больше всего мне нужен отдых.

Взгляд Монферье остановился на бледном и расстроенном лице Денизы Фалез:

– Бедная моя малышка, – сказал он, – вам тоже надо отдохнуть. Я себя спрашиваю, как вы могли общаться с подобными людьми?

– О! Прошу вас... – взмолилась она. Я поспешил ей на помощь:

– Знаете, в наше время воры и убийцы становятся похожими на приличных людей. И пока не разразился скандал, они ничем не отличаются от нормальных граждан. Кто угодно может в них ошибиться.

– Спасибо, месье Нестор Бюрма, – произнесла Дениза Фалез.

Ее обрамленные длинными ресницами глаза бросили на меня взгляд, полный трепетной благодарности. В соседней комнате раздался телефонный звонок. Мадемуазель Анни пошла туда, вернулась и сообщила:

– Это господин Адриен Фроман.

– А... (продюсер покинул свое кресло) дела быстро хватают нас за горло. Я отвечу, Анни, но вы останьтесь со мной, я хочу еще раз проверить этот контракт... (и повернувшись к белокурой звезде) ...вам надо бы пойти и лечь...

– Да, может быть...

– Я пошел к себе, в бунгало, – заявил Тони Шарант.

– Похоже, вас там кто-то ждет, – улыбнулся Монферье. – Дорогой мой, пока вы будете делать глупости только в этом плане... Мой дорогой Бюрма, извините меня, но если вам по душе осушить мой винный погреб... Будьте как у себя дома.

Они вышли, и я остался один на один с Денизой Фалез. Она подошла к открытому окну и стала смотреть в парк. Бабочки порхали от цветка к цветку. Слышно было воркование дикого голубя, щебет других птиц в ветвях деревьев. Я взял руку актрисы в свои. Она была ледяная. Моя кисть скользнула по руке вверх, и я стал расстегивать ее корсаж. Она как бы застыла и онемела, никак не реагируя, но в какой-то момент, продолжая хранить молчание, стала слабо сопротивляться. Я рванул корсаж на себя, разрывая ткань, и увидел зажившую рану в верхней части ее правой великолепной груди.

– Мне надо было быть слепым. Если бы я не увидел этого, Рабастен был бы жив.

Она хранила молчание. Ее тугая грудь беспорядочно вздымалась. Она не делала попыток привести в порядок свою одежду. Легко, как бы лаская, я прикоснулся пальцем к шраму.

– Между десятым и пятнадцатым января, не правда ли? А если точнее, то двенадцатого. И не потому, что вы были снедаемы ревностью по отношению к девушке, добившейся триумфа в фильме "Эта ночь будет моей". Но все-таки все произошло из-за ревности. Ревности Роланды Ломье, которая выбрала этот день для своего поступка. Она застала вас с Ломье, своим мужем. Вы были всего-навсего ранены шальной пулей, а Роланда Ломье была убита. Этот великолепный Бланшар, наверно, сумел сделать так, что труп исчез. И, несомненно, это позволило ему взять Ломье железной хваткой. Кстати, Бланшар ничего не скажет. Его не расколешь. Ломье сказал бы, но Бланшар его пришил...

Она молчала так же, как будет молчать Бланшар. Одна бабочка влетела в окно, сделала круг по комнате и опять вылетела в парк, залитый солнцем.

– ...Ревность и зависть выглядят отвратительно, – продолжал я, – но ведь Люси Понсо вам не мешала.

Она вздрогнула, ее дыхание стало свистящим.

– ...Но она олицетворяла все то, чего никогда не смогли бы достичь вы. Она как бы вышла из могилы на свет в ореоле славы, которая ее оглушила, и сомневалась в самой себе. Это было так легко играть с ней в унисон, облегчить ей переход в мир иной... Я как бы слышу ваш голос, когда вы шептали ей, что она права, что это так легко и приятно... взять опиум... И потом, поздно ночью, вы позвонили по телефону, прикрывая трубку платком или шарфом, чтобы узнать, удался ли ваш замысел... И вы тотчас же разъединились, когда услышали мужской голос...

Никакого ответа. Она закрыла глаза, плотно сжатый рот был похож на кровавую рану. Только ее груди жили под ударами сердца, которое било изнутри, как таран.

– ...Но ваш триумф длился недолго. Ваша жестокая выходка не понравилась Бланшару, который сам был уже на пределе, поскольку его дела шли плохо. И ко всему прочему, Рабастен, поняв, что я вами интересуюсь, захотел блеснуть своими способностями и начал неосторожно вынюхивать подробности вашей жизни. Вечером, произошло выяснение отношений, и неосторожные молодые люди должны были замолчать навечно. Рабастен за то, что совал нос не в свои дела, а Моника за то, что, приблизившись к Ломье, не хотела от него больше отставать. Тогда вас охватил страх... и вы уехали с Монферье не столько для того, чтобы получить контракт, сколько для того, чтобы удалиться от этих людей, от места, где были совершены ваши преступления... Вас охватил страх... И он больше никогда не покинет вас...

Она пошевелилась немного, открыла глаза и долго смотрела на меня, но было непохоже, что она меня видит. Ее грудь, наполненная до отказа жизненными соками, была по-прежнему открыта. И трудно было поверить, что эта грудь и это лицо принадлежали одному и тому же существу. Лицо было застывшим, бледным, мертвым.

Я отвернулся и стал глядеть в парк, такой красивый, спокойный... И тут я увидел два силуэта на величественной аллее, ведущей от ворот к дому.

– А вот и фараоны, – глухо пробурчал я. – Фару не удовлетворился тем, что я ему рассказал...

Я не добавил, что они будут дурно с ней обращаться. Что будут вымещать на ней, молодой и красивой, свою злость за то, что их жены плохо сложены, неприглядны, скверно одеты.

– Вот и фараоны, – повторил я.

Она не ответила, и я тоже больше ничего не сказал. Мне нечего было больше добавить. Медленно, плавным жестом, она прикрыла свою голую грудь. Потом посмотрела на меня:

– Сукин сын, – сказала она с рыданием в голосе. И со всего размаху дала мне пощечину.

Потом не спеша направилась к двери, которая открылась прежде, чем она до нее дошла. В проеме появился костлявый силуэт Фару:

– Я хотел вас видеть, – сказал он.

Что касается меня, то я не хотел никого видеть. И резко повернулся к ним спиной.

Париж, 1956