Коррида на Елисейских Полях - Мале Лео. Страница 8

– Ладно, хватит, – сказал Фару. – Это как раз то, что я говорил. Полностью тронутая. Ваше мнение, доктор?

– О теории месье Бюрма, – улыбнулся врач. – Это все психология. Может быть, так оно и есть? А может быть, болтовня?

– Я работаю своими извилинами, – сказал я. – А теперь другое, Фару...

– Давайте, – проворчал тот. – Доказав более или менее самоубийство, приведите нам явные и четкие доказательства того, что какой-то садист расчленил эту несчастную на куски.

– Так далеко я не зайду. Но попрошу вас заметить, что в ее распоряжении было странное количество наркотика, слишком большое даже для человека, решившего заглотать его сверх меры. Если вскрытие покажет, что она увлекалась наркотиками, – что в какой-то мере могло бы объяснить наличие такого запаса опиума, – кто-то ведь доставлял их ей. Хорошая сволочь этот кто-то!

Флоримон Фару широко раскрыл свой и без того огромный рот. Потом он медленно довел его до нормальных размеров и присвистнул:

– Вот как.

– Теперь, в свою очередь, включайте в работу свои извилины, – сказал я ему.

Прежде чем отдать распоряжение увезти тело, комиссар, из соображений порядка, велел обшарить все вокруг. Где-то в углу он выудил третий альбом, полный фотографий, по большей части украшенных нежными подписями.

– А она любила молоденьких, – заметил он.

– Все зависит от того времени, когда они были сделаны, – сказал я ему. – Не исключено, что все эти типы ходят сейчас с длинной седой бородой.

В этот момент с первого этажа послышался шум, на который все мы вышли из спальни. Флоримон Фару наклонился над перилами:

– Что там такое?

– Слуги и киношники, как они говорят, – объяснил инспектор.

– Спускаюсь.

Я спустился вместе с комиссаром. В вестибюле, кроме представителей закона и Марка Ковета, совершенно ошеломленные, стояли шесть человек. Прежде всего – трое в смокингах. Мы тут же узнали, что их зовут: Самми Бокра – продюсер фильма "Хлеб, брошенный птицам"; Жак Дорли – режиссер; Норбер – первый ассистент. Этот последний был тот самый парень, который звонил по телефону. Троицу сопровождала высокая дылда с плоской грудью, плоскими волосами и в туфлях на плоской подошве. Типичная ассистентка режиссера. Так оно и оказалось. Позади них, на втором плане, двое принаряженных славных стариков. После расспросов оказалось, что это была супружеская пара по фамилии Бальди – слуги мадемуазель Понсо.

– Что происходит? – с легким беспокойством в голосе спросил Жак Дорли.

– Ничего особенно выдающегося, – резко бросил комиссар. – Мадемуазель Люси Понсо покончила с собой.

Кинематографисты, как женщина, так и мужчины, звонко выругались. Это были ругательства неореалистического стиля, которые не осмелился бы употребить из страха перед цензурой ни один составитель диалогов, заботящийся о своем будущем. А старичок и старушка издали глухой стон.

Затем последовала небольшая суматоха, которой положил конец Фару, пригласив всех в гостиную для выполнения своих служебных обязанностей. Здесь он начал выслушивать первые показания.

Под градом вопросов супруги Бальди – Баптист и Жанна – показали, что сегодня, желая остаться одна, мадемуазель отпустила их на целый день. Они только что вернулись из Буа-Коломб, где навещали своих родственников. Перед тем, как уйти, они приготовили еду и накрыли стол. (Эти яства были найдены нетронутыми. Люси Понсо к ним не притронулась, приберегая свой аппетит для других субстанций.) Да, сегодня мадемуазель желала остаться одна. Отказывалась ли она верить, что сможет возобновить свою карьеру? В последние дни она казалась немного грустной. Больше, чем обычно, вспоминала свое прошлое. Но они не понимали, почему мадемуазель покончила с собой. Это выходило за рамки их понимания, и, если бы они заподозрили хоть что-нибудь, они не поехали бы в Буа-Коломб. Мадемуазель принимала наркотики? Пила? Старики возмутились подобным предположениям. Фару сказал, что ни одна из дверей не была заперта, что любой мог войти в дом как на мельницу. Это что, было привычно? Супруги Бальди ответили, что это не было привычно, но ведь не мадемуазель занималась дверьми, и в отсутствии прислуги она могла забыть. И если она покончила с собой, то, наверное, думала о другом.

– Пока с вами все, – сказал Фару и принялся за Жака Дорли.

Молодой постановщик доложил, в основном, следующее:

– Мадемуазель Люси Понсо выразила мне свое желание не присутствовать на торжестве. Она сомневалась... она боялась... Господи! Я себя спрашивал: чего она могла бояться? Ведь с сегодняшнего вечера она стала королевой седьмого искусства. Но я отнесся с уважением к этому желанию и решил, что после сеанса приду поздравить ее в сопровождении продюсера месье Бокра и двух моих ассистентов. И если мы не прибыли раньше, то только потому, что... ну, вы знаете, как это происходит? Ведь мы не можем всех послать к черту, даже тех, которые нам надоедают. Но я просил Норбера позвонить. Не повезло. То телефон не отвечал, то соединялось не с тем номером. – Он помолчал немного и добавил: – Впрочем, один и тот же неправильный номер. Странно, не правда ли?

Я вмешался:

– Это не был неправильный номер. Это отвечал я. Но мне было не с руки объяснять вашему ассистенту, что мадемуазель в состоянии агонии. Я ждал прибытия полиции. Комиссар в курсе.

– Вы из полиции?

– По соседству. Только по соседству.

– По соседству с...

– По соседству с полицией, – отрезал Фару. – Вернемся к нашим баранам. Дальше, месье Дорли?

– Это все, – сказал режиссер. – Извините меня, но я не знаю, что я мог бы добавить.

– Кажется, мадемуазель Понсо трудно было убедить себя в том, что перед ней может вновь открыться путь к карьере. Точно?

– В некоторой степени – да. Она была женщиной нервной, крайне впечатлительной, что говорить – художественная натура! Она сама себе не верила. Но я все это относил на счет своего рода кокетства. И не верил в настоящую депрессию. А в том факте, что она не захотела присутствовать на празднике сегодня вечером, не усмотрел ничего для себя обидного. Я понял, что она относится с презрением к возможным почестям со стороны тех, кто оставлял ее в забвении в течение пятнадцати лет.

– Ладно... (Фару обернулся ко мне.) Давайте вы, Нестор Бюрма.

– В каком смысле?

– Излагайте свою теорию.

Я стал говорить. Когда закончил, воцарилось тягостное молчание, которое прервал комиссар:

– Вы с ней были близко знакомы, месье Дорли. Я хочу сказать, знали ее лучше, чем все мы. Я видел ее в кино черт знает как давно. Та теория, которую вы только что слышали, совпадает с характером покойной?

Режиссер закашлялся и глухим голосом ответил:

– Все сходится. И чертовски точно. Не знаю, происходило ли все так, но во всяком случае объяснение очень убедительно.

– Речь идет не о том, насколько оно убедительно. Годится или нет?

– Да, черт побери!.. (Казалось, до кинодеятеля только сейчас дошла реальность происшедшей драмы) ...Мне следовало об этом подумать раньше. Остеречься. Это беспокойство, эти сомнения не были естественными. Мне следовало бы...

– Да, Жак, вам следовало бы, – злобно выкрикнул Самми Бокра.

Будущий фильм, который он предполагал снимать с Люси Понсо, летел к чертям. И он без стеснения выражал свое разочарование. Жак Дорли искоса взглянул на него.

– Она принимала наркотики? – спросил Фару.

– Насколько я знаю, нет, – ответил тот. – Но некоторые умеют скрывать свои дела.

– Ладно. По всей вероятности, расследование придет к заключению о самоубийстве. Во всяком случае... (комиссар взглянул на продюсера) ...реклама фильма не пострадает от этого... (И добавил, словно сплюнул.) ...Наоборот.

Наконец наступил такой момент, когда ни я, ни Ковет не нужны были больше Флоримону Фару. Мы снова сели в мою машину.

– В газету, – сказал журналист. – Мне надо протолкнуть эту громоубийственную статью в первые выпуски.