Разделенный Мир - Малинин Евгений Николаевич. Страница 56

И тут на лице у чернобородого мелькнул испуг.

– Я ничего не говорил о кособокости!.. – резко возразил он.

– Как же так? – удивился вконец обнаглевший рифмоплет. – Все слышали, что разговор о кособокости начал именно ты, живущий в довольстве, охарактеризовав мой ответ уважаемому Калашу как кособокий!..

По таверне пронесся подтверждающий хохот.

– Я тебе говорил, что не надо приглашать его к столу, – просипел Калаш, наклонившись к уху чернобородого и сверля ненавидящим взглядом развалившегося на стуле певца.

– Ну почему же, – возразил чернобородый, не сводя немигающих глаз с поэта, который кинул в рот еще одну виноградину и снова прижмурил глаза. – Мы проверили, и ты оказался прав – яма действительно его не исправила.

– Тогда его исправим мы, – угрожающе просипел один из молчавших до сих пор собутыльников чернобородого и потянул из-за пояса кинжал.

– Вы забыли, живущие в довольстве, старую народную мудрость, – спокойно произнес поэт, не открывая глаз. – Кособокого только саван исправит!.. Или не забыли и собираетесь прописать мне именно это лекарство?..

И тут же по залу чайханы прошелестел угрюмый ропот. Словно суровая морская волна прокатилась между столиков и плюнула соленой сыростью в лица четверых разодетых молодчиков. Во всяком случае, всех четверых явно передернуло. Они сразу вспомнили, где находятся, а вот поэт, похоже, об этом и не забывал. Он, услышав этот ропот, только улыбнулся, не открывая глаз. Несколько человек из числа особо оборванных поднялись из-за столов и начали протискиваться поближе к замершей четверке. Стало ясно, что Ширвана здесь любят и в обиду не дадут.

Чернобородый поднялся со своего места, бросил на стол сверкнувшую золотом монету, и вся четверка «живущих в довольстве» направилась к выходу. Им не мешали, но провожавшие их взгляды ясно показывали, что поддержки им здесь не найти.

Златка расправилась со своим пловом и чаем, вынула из кошелька серебро и, подозвав мальчика-слугу, рассчиталась за съеденное. Подняв с пола не очень большую, но туго набитую сумку, она не спеша подошла к столику, за которым сидел Ширван, и присела на один из освободившихся низких пуфиков.

Поэт продолжал сидеть прикрыв глаза, хотя уже давно проглотил свою виноградину. Злата долго разглядывала худое, бледное лицо барда, а потом тихо спросила:

– А ты еще петь будешь?

– Нет, – хрипло ответил тот, не открывая глаз. – Горло болит.

– Ты простудился? – сочувственно поинтересовалась Злата.

Ширван открыл глаза и посмотрел на свою собеседницу.

– Ты у нас новенькая? – не то спросил, не то констатировал поэт и снова прикрыл глаза. – Издалека притопала в столицу нашего великого ханифата?

– Да, – быстро согласилась Злата. – Я не местная. Я впервые слышала твою песню. Мне так понравилось...

Поэт опять открыл глаза и пристально посмотрел на девушку. Казалось, он хотел удостовериться, что она не смеется над ним. С секунду помолчав и, видимо, удостоверившись, что девчонка говорит откровенно, он снова прикрыл глаза и проговорил:

– Спасибо. Я рад, что тебе понравилось.

– Ты не сказал, почему у тебя горло болит, – напомнила ему Злата.

Ширван слабо улыбнулся и пояснил:

– Год назад белю Гасаду очень понравилась моя песня, которую я сочинил после свадьбы его дочери Гюлькары. Во время этой свадьбы, которая продолжалась четырнадцать дней, знать сожрала две сотни баранов, тридцать две коровы, семь повозок овощей и выпила шесть больших бочек старого вина, а молодого – без счета. В то же самое время на земле беля умерли шестьдесят два человека, среди которых было восемнадцать детей. И все они умерли от голода...

Поэт говорил медленно, не открывая глаз. И из уголка правого глаза наискосок через щеку тянулась светлая дорожка слезы.

– Вот об этом и была моя песня. И я ее пел на площади нашей радушной столицы при большом стечении народа. Так вот, как я уже сказал, белю моя песня очень понравилась. Поэтому меня схватили его люди и, связав, лили мне в горло уксус... После этого я не могу, как прежде, петь по шесть часов подряд. Да и голос мой стал хрипловат... Поэтому теперь я пою только для больших знатоков и за роскошный обед.

Он открыл глаза и обвел рукой стол.

– Вот как этот... Угощайся, незнакомка.

А «незнакомка», широко распахнув глаза и затаив дыхание, слушала рассказ поэта. Но глаза ее были сухи.

Ширван снова прикрыл глаза и вполголоса проговорил:

– И глаза у меня еще не привыкли: устают быстро от света. Я последние семь дней в яме просидел... В темноте...

Неожиданно Златка скрипнула зубами и зло пробормотала:

– Я бы этого беля... пришила!..

– К чему пришила? – не понял Ширван. Он снова открыл глаза и удивленно уставился на девчонку.

– А, ладно, – нетерпеливо отмахнулась та и, повернувшись на своем пуфике, выхватила из водоворота окружающих людей маленького слугу.

– Слушай, малыш, в твоей забегаловке нельзя найти тихую комнату, где мы могли бы уединиться минут на тридцать – сорок?

Мальчишка понимающе оскалился и, пропищав:

– Сейчас все устроим, – вывернулся из ее руки и исчез.

А поэт, откинувшись на большую твердую подушку, пробормотал:

– Нет, милая девочка, это меня тоже сейчас не интересует...

– Тебя не интересует возвращение твоего голоса?.. – недоверчиво спросила Злата.

Глаза Ширвана мгновенно распахнулись, и в них зажглось пламя недоверия и надежды.

– Не надо так шутить!.. – глухо прокаркал он.

– А никто и не шутит!.. – в тон ему, но звонко, ответила Златка.

– Ты что, знахарка?.. Ты действительно собираешься возвратить мне голос?.. – Ширван все еще не мог ей поверить. В этот момент маленький юркий слуга снова оказался рядом с их столиком.

– Все готово! Пошли... – Он кивнул кудлатой головой.

Злата быстро, с кошачьей грацией поднялась со своего места, закинула на плечо ремень своей сумки и потянула Ширвана за руку. Он встал и недоверчиво шагнул за ней.

– О, силен Ширван, – раздалось из-за соседнего столика. – Не успел из ямы вылезти, а уже собрался в другую ямку нырнуть!..

Златка круто развернулась на месте и уперла взгляд черных горящих глаз в физиономию говорившего.

Тот неожиданно схватился за свое горло и начал хрипеть, задыхаясь. А Злата рассерженно фыркнула и раздельно произнесла:

– Я смотрю, ты подавился теми нечистотами, которые плещутся в твоей глотке.

Она отвернулась и не оглядываясь пошла за мальчишкой-слугой, а шутник сполз на пол с посиневшим лицом и с громким всхлипом втянул наконец драгоценный воздух.

Мальчишка привел их в маленькую затененную комнатку с узкой кроватью и маленьким пуфом около нее. Злата, быстро оглядев комнату, кивнула:

– Годится, – и приказала растерянному Ширвану: – Снимай свою... палатенцу и ложись!..

Поэт неуверенно поднял руки и размотал тряпку на голове. Из-под нее показался здоровенный кровоточащий рубец, покрытый коричневой коркой засохшей крови. Златка только присвистнула. Потом он присел на край топчана, аккуратно снял с грязных ног разбитые тапки без шнурков и вытянулся на постели. Злата присела рядом на пуфик и, легко коснувшись тонкими пальцами его висков, тихонько то ли забормотала неясные слова, то ли запела речитативом. И через мгновение Ширван заснул глубоко и спокойно.

Злата прикрыв глаза, словно на ощупь стала шарить быстрыми пальцами по его горлу. Действительно, связки были сильно обожжены. «Совершенно непонятно, как он вообще может говорить?..» – мелькнуло в голове молоденькой ведьмы, а руки и голова уже делали свое дело, лаская, массируя, умягчая гортань, наращивая слои и жгуты новых клеток на поврежденные ткани горла, питая их энергией и вливая в них силы. На ее висках выступили мелкие бисеринки пота, а тихо шепчущие губы задрожали от напряжения. Злата прямо на глазах старилась, стремительно бледнея и как бы увядая.

Тем не менее, решив, что с горлом теперь все будет в порядке, она перешла к разбитой голове спящего поэта. И через несколько минут страшная, рваная, уже загнившая рана затянулась розовым жгутиком, сбросившим кровавые струпья, а еще через несколько мгновений исчез и он, оставив после себя совершенно чистую розоватую кожу, отличавшуюся от других участков только своей чистотой. Златка тяжело вздохнула и сползла с пуфика на пол. Привалившись к топчану, на котором лежал Ширван, она бессильно свесила голову и тоже заснула.