Королевская дорога - Мальро Андре. Страница 11

— Неужели вы собираетесь отвечать прямо сейчас?

— Успокойтесь, письмо я отправлю только после того, как мы уедем. Но ответ напишу сейчас, это успокоит мне нервы. Впрочем, ответ будет очень коротким.

И в самом деле — всего три строчки. Он передал листок Перкену, а сам тем временем написал адрес.

"Месье,

Шкура неубитого медведя тоже является исторической ценностью, однако было бы неразумно и даже опасно ходить за ней.

Ещё с большим уважением

Клод Ваннек".

Местный бой принёс на всякий случай содовой воды.

— Утолим жажду и сразу пойдём, — сказал Клод. — Это ещё не всё.

По другую сторону дороги начиналась мостовая, ведущая к Ангкор-Вату. Они двинулись по ней. Ноги их то и дело спотыкались о выступы неплотно пригнанных плит. Перкен присел на камень.

— Ну что вы мне скажете?

Клод поведал ему о беседе, состоявшейся у него с уполномоченным. Перкен закурил сигарету: на его поблекшем, осунувшемся лице, выхваченном на мгновенье из мрака пламенем зажигалки, лежали теперь красноватые блики горящего табака…

— Обо мне уполномоченный ничего вам больше не сказал?

— Куда уж дальше…

— И что вы обо всём этом подумали?

— Ничего. Мы оба рискуем жизнью; я здесь, чтобы помочь вам, и вовсе не собираюсь спрашивать у вас отчёта. Если вам нужны пулемёты, я сожалею лишь о том, что вы не сказали мне об этом раньше, мне хотелось бы раздобыть их для вас.

И снова вокруг воцарилось необъятное молчание леса, пропитанное извечным привкусом разворошенной земли. Его нарушил хриплый зов гигантской жабы — так похожий на вопль свиньи, которую режут, — затерявшийся тут же во тьме, растворившийся в запахе сырости…

— Поймите меня. Если я принимаю человека, то принимаю его целиком, принимаю, как самого себя. Могу ли я утверждать, что не совершил бы того или иного поступка, совершенного этим человеком из числа близких мне?

И снова молчание.

— Вас никогда ещё по-настоящему не предавали?

— Бросать вызов массе людей, конечно, небезопасно. Но на кого же тогда рассчитывать, как не на тех, кто защищается, подобно мне?

— Или нападает…

— Или нападает.

— И для вас не имеет значения то, куда может завлечь вас дружба?..

— Неужели я стану бояться любви из-за сифилиса? Не скажу, что мне все равно, скажу только: я согласен.

В темноте Перкен положил руку на плечо Клода.

— Желаю вам умереть молодым, Клод, желаю от всей души, как мало чего желал на этом свете… Вы и не подозреваете, что значит быть пленником собственной жизни; я лично начал об этом догадываться только после того, как расстался с Сарой. То, что она спала с теми, чьи губы ей нравились — особенно когда оставалась одна, — и то, что она последовала бы за мной хоть на каторгу, не имело значения. Став женой принца Питсанулока, она в Сиаме через многое прошла… Женщина, которая знала жизнь, жизнь, но не смерть. И вот однажды она поняла, что её жизнь приняла определённую форму — мою, что её судьба только в этом, и ни в чём другом, и тогда она стала смотреть на меня с такою же точно ненавистью, с какою смотрела в своё зеркало. (Представляете себе взгляд белой женщины, которой зеркало раз от разу всё явственнее показывает, что тропики уже никогда не отпустят её, сделают навсегда лихорадочной…) Все её былые надежды молодой женщины начали потихоньку подтачивать её жизнь, вроде сифилиса, подхваченного в юном возрасте, — а заодно, словно зараза, и мою… Вы понятия не имеете, что значит раз и навсегда определившаяся судьба, неизбежная, неотвратимая: она подчиняет вас себе, словно тюремный порядок узника, и вы точно знаете, что будете тем, а не этим, что вы были тем, и ничем другим, и что того, чего у вас не было, уже никогда не будет. А позади — все надежды, те самые надежды, которые въедаются в душу, с их властью не может соперничать ни одно живое существо…

Гнилостный запах прудов подступил к Клоду, и он снова представил себе свою мать, блуждавшую по гостинице деда: почти невидимая в полумраке — только в копне её тяжёлых волос притаился свет, — она с ужасом заглядывала в маленькое зеркало, украшенное романтическим галионом, замечая, как опускаются углы рта и тяжелеет нос, привычным жестом, точно слепая, массируя пальцами веки…

— Я всё понял, — продолжал Перкен, — потому что сам уже приближался к этому моменту, — моменту, когда пора кончать со своими надеждами. А это всё равно что убить существо, ради которого ты жил. Так же легко и так же весело. И опять слова, смысл которых вам непонятен: убить кого-то, кто не хочет умирать… И если нет детей, если детей не хотели, то надежду нельзя ни отдать, ни продать, поэтому и приходится убивать её самому. Вот почему симпатия может приобрести такую силу, если встретишь эту надежду у другого…

Словно нота, звучащая на разных октавах, кваканье лягушек прорезало темень до невидимой черты горизонта.

— Молодость — это религия, к которой всегда в конце концов обращаешься… А между тем!.. Я самым серьёзным образом пытался сделать то же, что Майрена, возомнивший, что он на сцене ваших театров. Быть королём — это глупо; главное — создать королевство. Я не валял дурака с саблей, да и ружьём особо не баловался (хотя, поверьте, стреляю я хорошо). Однако тем или иным способом мне удалось установить связь почти со всеми вождями свободных племён — вплоть до Северного Лаоса. И эта связь длится уже пятнадцать лет. Я подобрался к ним по очереди, к одному за другим, и к тупым, и к отважным. И признают они не Сиам, а меня.

— Чего же вы от них хотите?

— Хотел… Прежде всего, мне нужна была военная сила. Сила грубая, но зато очень мобильная. Потом следовало дождаться неизбежного здесь конфликта — либо между колонизаторами и колонизованными, либо только между колонизаторами. И уж тогда вступить в игру. Чтобы остаться в сознании множества людей, и, возможно, надолго. Я хочу оставить след на этой карте. Раз мне суждено играть со смертью, я предпочитаю иметь на своей стороне двадцать племён, а не одного ребёнка. Я хотел этого точно так же, как мой отец хотел заполучить землю своего соседа, как сам я хочу овладевать женщинами.

Интонация его поразила Клода. В голосе — никакой одержимости, только суровость и раздумье.

— Почему вы этого больше не хотите?

— Я хочу покоя.

«Покой» у него звучало точно так же, как «действие». И хотя сигарету он закурил, зажигалка всё ещё продолжала гореть. Он поднёс её к стене, внимательно разглядывая украшенные резьбой камни и линии их соединения. Покой он, казалось, надеялся отыскать там.

— С такой стены ничего не унесёшь…

Он погасил наконец крохотное пламя. Стена снова погрузилась в кромешную тьму, прорезаемую где-то над ними неясными бликами (наверняка ладанками, горящими перед Буддами), половина звёзд была скрыта вздымавшейся впереди огромной массой, которую они не видели, но одного её присутствия во мраке было довольно, чтобы ощутить эту внушительную силу.

— Илом, гнилью пахнет… чувствуете? — снова заговорил Перкен. — Мой план тоже прогнил. У меня не остается больше времени. Не пройдёт и двух лет, как закончится удлинение железнодорожных линий. А уж через пять-то лет, если не меньше, джунгли можно будет пересечь из конца в конец на автомобиле или на поезде.

— Вам внушает тревогу стратегическая значимость дорог?

— Ни в коей мере. Дело не в этом, но моих мои наверняка доконают спиртные напитки и всякая мишура. Делать нечего. Придётся пойти на сделку с Сиамом или совсем всё бросить.

— Ну а пулемёты?

— В своём районе мне нечего опасаться. Если у меня будет оружие, я продержусь там до самой смерти. К тому же существуют женщины. Всего несколько пулемётов — и район становится неприступен даже для государства, если, конечно, оно не согласится пожертвовать огромным числом солдат.

Могут ли железнодорожные линии, пока ещё не законченные, служить оправданием его словам? Мало вероятно, чтобы непокорённый край сумел противостоять «цивилизации», своему аннамскому и сиамскому авангарду. «Женщины…» Клод не забыл Джибути.