Давай поженимся - Апдайк Джон. Страница 38

– Ты тут проделала добрых сто футов.

– Все мне казалось тогда каким-то абстрактным. – Быть может, подумала Руфь, он намекает на то, что она должна гордиться собой, Джерри спустился к машине, открыл дверцу, достал из отделения для перчаток карты и регистрационные документы, а с заднего сиденья – полотенца и детские игрушки. Усмехаясь, пошел вокруг машины и вдруг расхохотался, зайдя за нее, – там, где Руфи не было его видно. Потом перемахнул через стену и, вернувшись, сказал:

– Вся правая сторона вмята. Как будто жестянка.

– А можно ее выровнять?

– Машине – крышка. Если погнута рама, самое верное – идти получать страховку. Ее уже не выпрямишь.

– Бедненькая моя старушка. – Руфь нутром ощутила, как гнется металл, и что-то похожее на горе шевельнулось в ней. – Все-таки бессердечно бросать ее здесь.

– Аварийка приедет и оттащит ее. Поехали. Садись же. – Из его старенького “меркурия” со складным верхом вдруг пахнуло запахом Салли. Руфь встала как вкопанная. – Поехали, – сказал он. – У нас ведь дома дети.

– Тебе давно пора бы об этом вспомнить, – сказала она, скользнув на сиденье.

– Я никогда и не забывал. А ты? Если бы ты думала о детях, ты бы не устраивала трюки на автомобилях, гоняя по округе. – Он резко включил зажигание – “запалил резину”, по выражению мальчишек. Это было уже гадко с его стороны.

Она сказала, твердо решив держаться спокойно:

– Это ведь была авария.

– Это был трюк, – сказал Джерри. – Преднамеренный трюк. Жена, обуреваемая огромной, великой жаждой смерти, бросает смерти вызов. Ты даже не затормозила.

– Я считала, что, когда машину заносит, нельзя тормозить. Мне казалось, куда важнее рулить.

– Рулить! Но руль ведь тебя не слушался – как же, черт возьми, ты могла рулить?

– Мне казалось, что я рулила. А потом вдруг почувствовала, что больше не могу, – тогда я уткнулась лицом в сиденье.

– Значит, вот так ты разрешаешь проблемы, да? Уткнуться лицом в сиденье и ждать – авось как-нибудь образуется. И самое возмутительное, что ведь так и выходит. Любого другого, врежься он в этот лес, тут же бы убило.

Она сидела, застыв от испуга, рядом с этим разозленным, стремительно гнавшим машину человеком, и ужасная правда разрасталась перед ее глазами, пока от созерцания ее Руфь не ощутила внутри пустоту. Снова раздвинулись облака зелени; она мягко скользила сквозь строй стволов. Вот машина ткнулась в один из них и встала. Она вылезла, и бодрящий воздух коснулся ее, приласкал. С ней случилась авария. А Джерри этого ждал. Он молился, чтобы это произошло. И молитва его была услышана, но какой это обернулось издевкой: пострадала-то лишь машина. Руфь вспомнила, с какой усмешкой он разглядывал покореженный автомобиль.

– Ты злишься, – сказала она, тщательно опробуя каждое слово, будто подгнившие перекладины лестницы, – что со мной этого не произошло.

– Что тебя не убило?

– Да.

Он подумал.

– Нет, не совсем так. Я, наверное, ждал, что Бог как-то явит свою волю, вот он ее и явил. Дал понять, что ничего не случится. Если мы сами – ты и я – не сделаем так, чтобы случилось.

– Да ты понимаешь, что говоришь! Ты же говоришь, что хочешь моей смерти.

– Разве? – Он спокойно улыбнулся. – Это, конечно же, твоя фантазия. – Улыбка сошла с его лица, и он, насупясь, похлопал ее по ноге. – А ты хочешь, чтобы что-то случилось?

– Нет.

– Тогда успокойся. Ты – вечна. Ничего с тобой не случится.

На другой день после аварии Салли, с застывшей улыбкой и бегающими глазами, подошла на пляже к Руфи и сказала, как она рада, что Руфь не пострадала. Руфь поверила ей, а потом пожалела, что от неожиданности лишь кивнула в ответ. Она старалась солнцем выжечь из себя память об аварии – эту боль в коленях и плечах (от того, что она бессознательно изо всей силы вцепилась в руль?) и это мелькание, ощущение скольжения, полета, которое охватывало ее, стоило ей закрыть глаза. Лицо Салли, неестественно окрашенное в слепящих лучах солнца, как на картинах Боннара – пурпурные губы, пепельно-серые волосы, – словно бледное феерическое видение вторглось в безоблачную синеву, которой Руфь всецело отдалась. “Руфь, я слышала про твою аварию и просто хотела сказать, что я рада, что ты не пострадала. Правда”. Салли повернулась и пошла прочь – со спины она казалась такой худой: сзади на ляжках кожа набегала морщинками. Когда они только переехали в Гринвуд и были моложе, тело у Салли было гладкое, как у манекенщицы, не тело, а машина. Ее желтое бикини все удалялось и, наконец, слилось с пляжной публикой, издали похожей на прендергастовские мазки [21]. На другой день Салли, как выяснилось, посадила своих троих детей на самолет и улетела во Флориду, где у ее брата и его второй жены был дом в краю апельсиновых садов, возле Лейк-Уэльса. Руфь узнала об этом от Джерри, который, как выяснилось, и подвигнул Салли на отъезд.

– Но почему?

– Чувствовать себя связанной по рукам и ногам становилось для нее невыносимо.

– Чем связанной? И что, собственно, имеется под этим в виду?

– Человек связан по рукам и ногам, когда у него нет выбора. Жизнь связывает нас по рукам и ногам. Человек не может жить дальше и не может умереть. Я не могу жениться на Салли, я не могу жить без нее. Ты не знаешь, что значит быть связанным по рукам и ногам, потому что невозможное тебя не интересует. Ты просто этого не видишь.

– Ну, ты, например, кажешься мне сейчас совершенно невозможным. Какое право, да, какое, собственно, право имел ты посылать ее во Флориду на деньги Ричарда?

Джерри расхохотался.

– Значит, все дело в деньгах этого мерзавца, да?

– Джерри, ты болен. Почему ты так ненавидишь Ричарда?

– Потому что он атеист, как и все вокруг, и все вы стараетесь вогнать меня в гроб. – С отъездом Салли он как-то неприятно распоясался; Руфь почувствовала, что он ожесточает себя для решительного шага.

– А что эта поездка во Флориду должна доказать? – спросила она. – Ты полетишь за ней следом?

– Смотри-ка, мне это никогда бы в голову не пришло. А ведь я никогда не был во Флориде.

– Не смеши.

– Апельсиновые деревья цветут, кажется, именно в сентябре?

– Если ты уедешь, твоей ноги в этом доме больше не будет.

– Ну как могу я уехать? Будь же разумна. Она уехала отдохнуть – от Ричарда, от меня, от тебя, от всего. Она совсем без сил. Ничего более жестокого ты придумать не могла, как просить ее переждать это лето. Мы убиваем ее – ты, и я, и этот, как-там-его. Она живет на лекарствах, она дошла до отчаяния.

– Живет на лекарствах – подумаешь! Любой женщине ничего не стоит довести себя до отчаяния, только бы этим чего-то добиться. Просто она хочет удрать с тобой.

Он задумался над такой возможностью, и черты его лица стали острее, резче – таким он нарисовал бы себя: Руфь помнила эту его манеру еще с той поры, когда, сидя за соседними мольбертами, они сосредоточенно переносили на бумагу одну и ту же модель.

– Не думаю, что это надо так делать, – сказал он сейчас. – А уж если делать, то надо сначала обсудить все с адвокатами, а потом – суд о разделе прав, и огорченные родители, и рыдающие дети, и весь фейерверк. А каково будет нашим детям, если я вдруг исчезну с миссис Матиас, Бобби, Питером и крошкой Теодорой? Ужасные дети – все трое как две капли воды похожи на Ричарда. Чудовища, а не дети.

– Прекрати, – сказала ему Руфь. – Не жалуйся мне на то, что у Салли дети – от мужа, а не от тебя.

– Ну, ты грандиозна, – сказал он, – у всех проблемы, кроме тебя. А у тебя – никаких, верно? Мы с бедняжкой Салли висим часами на телефоне, обсуждаем, каково будет бедной старушке Руфи, когда она останется одна со всеми своими детьми, а ты, оказывается, живешь себе припеваючи и никакущих у тебя проблем, так? Как это у тебя получается, детка? Разбиваешь машину, чтобы немного встряхнуться, а то уж очень выдался унылый день, и – ни единой царапины. Твой мир рушится, а ты лежишь себе на этом чертовом пляже все лето, счастливая, как моллюск. Этот твой древний, единый и неделимый Бог, должно быть, – настоящий огурчик.