Тамбур - Малышева Анна Витальевна. Страница 32

Погода испортилась окончательно. Над Москвой бушевала снежная мокрая буря, и многие машины уже ехали с зажженными фарами. Парень качнул головой:

— У меня нет таких денег. Тут все дорого.

— Тогда ко мне в машину? Посидим, поговорим. У меня там пара пирожков и чай.

— Я есть не буду, — ответил парень, и Голубкин ему втайне позавидовал. Он-то всегда хотел есть.

В машине было довольно уютно. Следователь включил печку, и его гость явно наслаждался теплом. Мир совершенно исчез в густой метели, и все, что от него осталось, — это фары проезжающих мимо машин да шепот радио. Федор поежился:

— Я замерз ужасно. Можно, выпью?

И не дожидаясь согласия, достал из глубокого кармана куртки поллитровую бутылку с водкой. Голубкин отметил, что та уже была наполовину пуста. Парень жадно приложился к горлышку, отдышался и слезящимися глазами взглянул на следователя:

— Не знаю вообще, стоило вам звонить или нет?

Мне сказать особо нечего. Я не знаю, кто его убил.

— А я и не ожидал, что знаете, — Голубкин наблюдал за тем, как парень нервно вертит в замерзших руках бутылку. — Я хотел только узнать, что за человек был ваш преподаватель.

— Алексей Михайлович мне нравился, — твердо сказал парень и немедленно сделал еще один глоток из бутылки. — Простите. Я вообще-то почти не пью, но с тех пор, как узнал о его смерти… Повторите — как он умер?

Голубкин повторил, и парень кивнул, закручивая крышку:

— Убил, значит. Ограбили?

— Не могу сказать, — осторожно ответил следователь. — Квартира так не выглядит.

— Мне его жалко, — пробормотал парень, пряча бутылку в карман. — В себя прийти не могу.

— Ты был в аудитории, когда я сообщил о его гибели? — Голубкин снова с легкостью перешел на «ты».

Парень ему нравился — в нем было что-то хорошее, теплое, настоящее. Он ничего из себя не корчил, несмотря на то что учился в престижном институте, и главное — ничего не боялся. Страх Голубкин ощущал, как собака, — это было что-то вроде запаха, который будоражил и настораживал его.

— Да, я обычно сижу у окна. Когда вы вошли, как раз просматривал конспекты перед лекцией. И ничего такого даже не предполагал. Думал, нам представляют нового преподавателя…

— Я многое мог бы вам преподать, — усмехнулся Голубкин. — Только жалко вас, таких молодых и позитивных.

— Позитивных? — выкинулся тот, глядя на следователя осоловевшим взглядом. — Что вы имеете в виду?

— А то, что вы горя мало видели и видеть не хотите, — выплеснул свою досаду Голубкин. — Черт! Я же не старый еще, мне сорок три! А когда гляжу на вас, двадцатилетних, чувствую себя старым пердуном! Потому что вы ни черта не понимаете, и, если вас ткнуть в дерьмо, скажете, что его нет Да откуда такая позитивность? Вы хоть понимаете, что все эти ваши танцы-шманцы-обжиманцы — до поры до времени?! Что вы делать-то будете, когда все окажется не так просто! Тьфу!

И он выругался, совершенно потеряв над собой контроль. Такое с ним случалось, особенно когда сильно уставал. Тогда он брал путевку в санаторий и лечился «от нервов». А сейчас Голубкин устал очень сильно.

— Скажете «не может быть» и отвернетесь? Да нет, милые мои, не выйдет! Жизнь вас развернет, и снова мордой — туда же!

— Что это вы мне мораль читаете? — тихо проговорил Федор. — Вы мне не отец.

— И слава Богу! — рявкнул Голубкин, уже очень отчетливо сознавая, что все портит, но остановиться было трудно. — А, мать вашу… Прости.

Он растер ладонями припухшее от недосыпа лицо:

— Я устал, сорвался. Вижу, ты хороший парень, только знаешь, когда я вошел к вам туда, в аудиторию, то понял — вам на все плевать. И на кровь, на убийство. Для вас это просто слова или фильм какой-нибудь.

— Но я позвонил, — также тихо ответил парень. — Мне не плевать, что убили Боровина. Между прочим, вы-то должны знать, что у каждого из нас в семье есть своя проблема. Только не все об этом говорят. А насчет позитивности вы тоже не правы — многие только делают вид, что у них все хорошо.

Голубкин глубоко вздохнул и еще раз выругал себя зато, что потерял контроль. В последнее время ему все чаще случалось испытывать такие приступы ярости против молодых людей. Он как будто ревновал их к чему-то — к прошедшей юности, к тому, что у него не было и никогда уже не будет, а у них — есть. Следователь увидел, что Федор снова потянулся к бутылке, но так и не достал ее из кармана.

— С Алексеем Михайловичем иногда было непросто, — парень говорил так, будто ничего не случилось, и Голубкин почувствовал себя пристыженным. — Он был непростым человеком. И по-моему, не знал, что такое пойти на компромисс.

— О чем ты?

— Ну, это трудно объяснить, — задумался Федор. — В принципе с любым преподавателем можно найти общий язык. Один любит, чтобы ему смотрели в рот, тогда на экзамене кое-что простит. Другие обожают, чтобы посещали все лекции подряд — тогда ставят пятерку автоматом. По-моему, это не правильно. Сидит себе студент — тупой, как валенок. Но главное, постоянно сидит, ни одно! о прогула. Может, он вообще ничего не понимает. А другой, которому работать надо, и у него семья, и дети уже есть, вынужден прогуливать. А потом ночами учиться дома. И вот этому первому — пятерка. А со второго семь шкур спустят — потому что не ходил. Это что — образование?

— Я согласен, — тут же ответил Голубкин, который уже окончательно успел успокоиться. Парень нравился ему все больше. Он был спокойным и надежным. И главное — не позитивным, в том смысле, который ненавидел Голубкин. — Ты что — женат?

— Ну да, — признался Федор, тряхнув рыжими, уже просохшими кудрями. — И двое детей.

— Да сколько же тебе лет?! — подскочил следователь.

— Двадцать три. А что? Скажете — рано?

— Нет, ты молодец, — Голубкин все больше корил себя за то, что прочитал нотацию этому серьезному молодому человеку. — Просто молодчина! Но как ты семью содержишь?

— Подрабатываю, — просто ответил Федор. — Я, понимаете, пошел на переводческий факультет, когда еще не был с женой знаком. Она у нас не учится — это девчонка из моего двора. Ну а там вышло так, что мы…

Влюбились, словом, и поженились. Иона тут же мне преподнесла первого, потом второго. А мне куда податься? Стал подрабатывать, прогуливать. И возвращаясь к Боровину — он очень мне помог. Переводы стал подкидывать, когда узнал про детей. Для него это было — святое.

— Дети?

— Ну да. Я к нему на экзамен пришел перед прошлым Новым годом — ну совсем никакой. Он сперва стал придираться. Потом у меня сдали нервы… — Парень смущенно разглядывал свои покрасневшие руки. — Высказал ему, что у меня не было возможности приготовиться как следует, потому что у ребенка — корь.

Все дальнейшее, что услышал Голубкин, было похоже на молитву. Парень говорил о покойном преподавателе, как о святом, что в общем-то совпадало с оценкой Жанны. Услышав о ребенке, Боровин моментально сменил тон. Снисходительно принял экзамен. И после дал свой номер телефона, с тем, чтобы Федор мог получать от него заказы на переводы. И дела у парня постепенно наладились.

— Но ты сказал, что он не любил идти на компромисс? — напомнил Голубкин. — Что это значит?

— Я хотел сказать, что он был очень хорошим и добрым человеком, — ответил парень. — Только негибким.

За это его и на кафедре не любили, да и студенты тоже…

— А Жанна говорит иное. Она думает, что студенты его просто обожали.

«Думала, — поправился он про себя. — До вчерашнего дня».

— Методистка? — Федор не выдержал и снова выдернул бутылку из кармана. Отпил немного, прикрыв глаза. Тяжело вздохнул. — Что она говорит, дурочка?

Она же сама его обожала до смерти!

— До смерти?

— Ну да. Раз она его, видите ли, любила, то и все вокруг тоже должны. А ничего подобного не было. Он ни с кем не заигрывал и так был иногда слишком строгим.

— Так студенты его не любили?

Федор махнул рукой. Он был уже изрядно под хмельком.

— Жанку не слушайте. Она ведь никто, так, побоку. И что у нас творилось, не знает. Его Многие ненавидели.