Иствикские ведьмы - Апдайк Джон. Страница 38

Сердце Клайда было уже не здесь, но с методичной решимостью, которая помогла ему подготовить к печати десять тысяч номеров газеты, он пошел в теплый подвал (старый камин жевал и жевал топливо) и принес алюминиевую стремянку. Она была легкой, как пушинка, могущество ангелов снизошло на него. Он принес также несколько деревянных обрезков и с их помощью установил стремянку на покрытые ковром ступени таким образом, чтобы одна пара пластиковых ножек покоилась тремя уровнями ниже другой, стоящей на поленьях, а прикрепленные крестообразно рейки без ступеней были бы вертикальны и вся наклонная конструкция в форме буквы «А» опрокинулась бы от легкого толчка. Последнее, что он увидит, как он определил, будет вход с улицы и указующий свет полукруглого окошка над дверью из цветного стекла, его неясный на рассвете симметричный рисунок, освещенный натриевым свечением далекого уличного фонаря.

Вблизи при свете звезд царапины на алюминиевой стремянке казались следами хаотичного движения атомов в газовой камере. Все поражало своей отчетливостью,

во множестве сходящиеся и пересекающиеся линии лестницы были именно такими, какими их задумал архитектор. Клайд Гэбриел был в состоянии экстаза, в голову пришла мысль, что нечего бояться, душа, конечно, проходит сквозь материю, как божественная искра, какой она и является, после жизни, конечно, откроются неограниченные возможности, он сможет все уладить с Фелисией, и Сьюки у него будет тоже, и не один раз, а бесконечное число раз, как предполагал Ницше. Туман всей жизни рассеивался: все было четко и ясно, смысл выражения, что звезды поют ему, Candida sidera [39], придавал светлый оттенок его вялому духу в мерзости самодовольства.

Алюминиевая стремянка чуть вздрогнула, как легковозбудимая молодая кобылка, которой вверяешь собственную тяжесть. Один шаг, второй, третий. Веревка жестко обвилась вокруг шеи, лестница тряслась, когда он полез наверх и откинулся назад, чтобы завязать покрепче узел. Теперь стремянка сильно раскачивалась из стороны в сторону, возбужденная кровь того, кто оседлал ее, легко несла к барьеру, где она подпрыгнула, поднялась и упала при самом незначительном побуждении с его стороны, как он и предвидел. Клайд услыхал грохот и глухой звук падения. Он не ожидал чувства жжения, как будто ободрали пищевод горячим рашпилем, а углы деревянной лестницы, ковер и обои кружились так сильно, что на какую-то секунду показалось, что у него появились глаза на затылке. Потом заливший голову красный свет сменился темнотой, уступив место пустоте.

– Ох, дорогая, как это ужасно, – говорила Джейн Смарт по телефону Сьюки.

– А что, если бы я увидела воочию?! Ребята в полицейском участке описали все довольно живо. Наверное, у нее не было лица.

Сьюки не плакала, но голос звучал, как измятая промокшая бумага, которую уже нельзя расправить, когда она высохнет.

– Но она была злой женщиной, – твердо сказала Джейн, успокаивая Сьюки, хотя ее мысли, глаза и слух снова обратились к Баху без аккомпанемента – бодрой, какой-то враждебной, напористой Четвертой в ми мажоре. – Такая зануда, так уверена в собственной правоте, – шипела она. У нее перед глазами был непокрытый пол гостиной, выщербленный бесчисленными неряшливыми ямками от острой стальной ноги виолончели.

Голос Сьюки то звучал нормально, то затихал, как будто она отстраняла трубку от подбородка:

– Я не знала человека более мягкого, чем Клайд.

– Мужчины склонны к насилию, – сказала Джейн, терпение ее кончалось. – Даже самые спокойные. Это физиология. Они полны агрессии, потому что должны участвовать в воспроизведении человеческого рода.

– Он даже не любил никого поправлять на работе, – продолжала Сьюки, в то время как величественная музыка – ее дьявольские ритмы, удивительно требовательные к исполнителю, – медленно уходила из памяти Джейн, а с нею вместе и острая боль в большом пальце левой руки, которым она со страстью нажимала на струны. – Хотя изредка он взрывался, если какой-нибудь корректор пропускал целую уйму ошибок.

– Ну, дорогая, ясно почему. Именно поэтому. Он все держал в себе. До того как он набросился на Фелисию, он копил ярость целых тридцать лет, неудивительно, что он снес ей голову.

– Неверно сказать, что он снес ей голову, – сказала Сьюки. – Он вроде, как сейчас говорят, прикончил ее?

– А потом прикончил себя, – подсказала Джейн, в надежде таким эффектным финалом завершить беседу, чтобы вернуться к музыке; по утрам она любила поупражняться часика два, с десяти до полудня, потом тщательно готовила себе ленч из творога или салата с тунцом на одном большом изогнутом листе латука. В этот день они договорились с Ван Хорном о встрече в час тридцать. Они поработают часок над одной из вещей Брамса или чудной маленькой пьеской Кодали, которую Даррил откопал в подвале гранитного здания, на улице Уэй Боссет, где помещался нотный магазин, как раз за Аркадой, потом – у них уже вошло в привычку – выпьют «Асти Спумантс» или молочный коктейль с текилой, приготовленный Фиделем, и примут ванну. После их последнего свидания у Джейн болела промежность с обеих сторон. Но многие приятные для женщины воспоминания связаны с болью, а ей польстило, что он захотел принять ее одну, если не считать Фиделя и Ребекки, бесшумно приносивших и уносивших подносы и полотенца. Было что-то опасное в вожделении Даррила, ласкаемого и удовлетворяемого ими тремя, когда они были все вместе, а когда Джейн оставалась с ним одна, требовались особенные ласки. Она с раздражением прибавила: – Ничего удивительного, что у него хватило ума все это осуществить.

Сьюки защищала Клайда:

– Обычно алкоголь не выводил его из себя, он пил его как лекарство. На мой взгляд, в большой степени его депрессия была из-за нарушения обмена; он говорил мне как-то, что у него кровяное давление сто на семьдесят, для мужчины его возраста это просто удивительно.

Джейн огрызнулась:

– Уверена, что он много чем мог удивить для мужчины его возраста. Я, разумеется, предпочла бы его, а не этого жалкого Эда Парсли.

– Джейн, знаю, я тебе до смерти надоела, но если уж говорить об Эде…

– Да-а-а?

– Замечаешь, как Бренда сблизилась с Неффами?

– Откровенно говоря, я Неффов давно не видела.

– Знаю, тем лучше для тебя, – сказала Сьюки. – Лекса и я всегда считали, что он плохо к тебе относится и что ты слишком талантлива для его оркестрика; он от зависти делал тебе замечания насчет смычка или чего-то еще…

– Спасибо, милая.

– В любом случае, теперь Неффы и Бренда закадычные друзья, часто обедают в «Бронзовом бочонке» или в этом новом французском ресторане около Петтаквамскут, и, по-видимому, Рей и Грета подсказали ей добиваться в унитарной церкви места Эда и стать новым священником. Кажется, Лавкрафты тоже за это, а Хорас, ты знаешь, в церковном совете.

– Но она не посвящена в духовный сан. Разве можно без этого? В епископальной церкви, где меня крестили, очень строго относятся к таким вещам; ты даже не можешь стать членом общины, если епископ не возложил куда-то руки, по-моему, на голову.

– Да, но она живет в доме приходского священника вместе с совершенно распущенными детьми – ни Эд, ни Бренда никогда им ничего не запрещали, – и оставить ее здесь священником было бы благороднее, чем прогнать. Может, есть какой-то курс для начинающих, который высылают по почте.

– А сможет она читать проповеди? Ведь она должна читать проповеди.

– Не думаю, чтоб с этим действительно возникли проблемы. У Бренды прекрасная осанка, она ведь изучала современные танцы, когда познакомилась с Эдом на массовом митинге у Эдлая Стивенсона. Она участвовала в одном выступлении в группе поддержки, а он должен был получить рукоположение на сан. Всякий раз, как он мне об этом рассказывал, я спрашивала себя, любит ли он ее по-прежнему.

– Бренда неумная, безвкусная женщина, – сказала Джейн.

– Ох, Джейн, не надо.

– Что не надо?

– Не говори так. Мы так же говорили о Фелисии, и смотри, что получилось.