Охонины брови - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. Страница 12

– Видеть меня не хочет Полуект Степаныч… Со свету сживает: обошла его вконец девка-поганка. Как чирей, теперь сидит и пухнет в моем дому… Ох, горюшко, игумен, а одна надежда на тебя, как ты изволишь мне быть.

– Прокляну я воеводу – вот тебе и весь мой сказ.

– Да ведь не своею волей грешит-то мой Полуект Степаныч, а напущено на него проклятым дьячком. Сам мне каялся, когда я везла его к тебе в монастырь. Я-то в обители пока поживу, у матушки Досифеи, может, и отмолю моего сердечного друга. Связал его сатана по рукам и ногам.

Часть вторая

I

Целых три дня ехал Арефа до заводов. Степь давно осталась позади, а впереди уже высились лесистые горы, из которых выбегала бойкая горная река Яровая. Баламутский завод был построен Гарусовым на монастырской вотчине, на том самом месте, где когда-то стояла раструсная монастырская мельница. Монахи давно открыли в горах железную и медную руду по чудским «копаням» и плавили ее на свою монастырскую потребу в ручных домницах. Гарусов имел дело с монастырем, скупая монастырский хлеб. При игумене Поликарпе он арендовал место под мельницей, запрудил Яровую и поставил свой завод. Когда введены были духовные штаты [10], у Гарусова очутился громадный заводский участок на полном праве собственности: устроили это дело ему в Тобольске его дружки-приказные. Игумен Моисей поэтому питал большую злобу к Гарусову и считал его одним из главных виновников введения духовных штатов в Зауралье.

Подъезжая к заводу, Арефа испытывал неприятное чувство: все кругом было чужое – и горы, и лес, и каменистая заводская дорога. Родные поля и степной простор оставались далеко назади, и по ним все больше и больше ныло сердце Арефы.

– Помяни, господи, игумна Моисея и воздай ему сторицей добром за зло! – вслух молился Арефа. – По его злобе и неистовству не знаю, куда главу преклонить.

Не доезжая верст десяти до завода, Арефа догнал вершника на мохноногом и горбоносом киргизе. Вершник одет был совсем по-мужицки: в зипуне, в сибирских котах и в высокой шляпе, только сидел на седле не по-мужицки.

– Мир дорогой, добрый человек, – поздоровался Арефа, рысцой подъезжая к вершнику. – Куда бог несет?

– По одной дороге едем, так увидишь.

Лицо у вершника было обветрелое, со следами зимнего озноба на щеках и на носу, темные волосы по-раскольничьи стрижены в скобу, сам он точно был выкроен из сыромятной кожи. Всего более удивили Арефу глаза: серые, большие, смелые, как у ловчего ястреба.

– Откуда путь держишь? – полюбопытствовал вершник в свою очередь.

– А к двоеданам… Значит, к Гарусову на завод. Меня воевода Полуект Степаныч послал из Усторожья, штобы ущититься у Гарусова от игумна Моисея… Сам-то я из Служней слободы буду.

– Променял кукушку на ястреба! – засмеялся вершник, поглядывая на Арефу сбоку. – Хорош твой игумен Моисей, а Гарусов, пожалуй, и того почище будет…

– Пали и до нас слухи о Гарусове, это точно… Народ заморил на своей заводской работе. Да мне-то, мил человек, выбирать не из чего: едва ноги уплел из узилища…

– Хорош и ты… Ну, да Гарусов выколотит из тебя монастырскую-то пыль. У него это живой рукой…

Обрадовался Арефа живому человеку и разболтался, а вершник все слушал и посмеивался. Рассказал Арефа о своих монастырских порядках, о лютом характере игумена Моисея, о дубинщине и духовных штатах и своем сидении в Усторожье.

– А мне глянется игумен-то, – ответил вершник, – крепкий человек, хоша бы и не монахом быть… Монастырские-то ваши мужичонки при Поликарпе совсем измотались, да и монашеская честная братия тоже, а Моисей и взнуздал. Он правильно, Моисей-то…

– Тебя бы ему отдать в правило, так не то бы запел. От одних шелепов глаза бы повылезли.

– А Гарусов еще полютей будет… Народ в земляной работе заморил, а чуть неустойка – без милости казнит. И везде сам поспевает и все видит… А работа заводская тяжелая: все около огня. Пожалуй, ты и просчитался, што поехал к двоеданам.

– Двум смертям не бывать, одной – не миновать, – храбрился Арефа. – Не боюсь я твоего Гарусова, хоша он на мелкие части меня режь… В орде бывал и из полону цел ушел, а от Гарусова и подавно.

– Не захваливайся, дьячок!

Показался засевший в горах Баламутский завод. Строение было почти все новое. Издали блеснул заводский пруд, а под ним чернела фабрика. Кругом завода шла свежая порубь: много свел Гарусов настоящего кондового леса на свою постройку. У Арефы даже сердце сжалось при виде этой незнакомой для степного глаза картины. Эх, невеселое место: горы, лес, дым, и сама Яровая бурлит здесь по-сердитому, точно никак не может вырваться из стеснивших ее гор.

– Молодец Гарусов! – похвалил вершник, любуясь заводом. – Вон какое обзаведенье поставил: любо-дорого… Раньше-то пустое место было, а теперь работа кипит… Эвон, за горой-то, влево, медный рудник у Гарусова, а на горе железная руда. Сподобишься и ты поробить на Гарусова.

– Ах, штоб тебе пусто было вместе и с Гарусовым!.. Не боюсь я никого, окромя игумна Моисея…

У самого завода они расстались. Вершник указал, куда ехать Арефе, где остановиться и где найти самого Гарусова.

Арефа отыскал постоялый, отдохнул, а утром пошел на господский двор, чтобы объявиться Гарусову. Двор стоял на берегу пруда и был обнесен высоким тыном, как острог. У ворот стояли заводские пристава и пускали во двор по допросу: кто, откуда, зачем? У деревянного крыльца толпилась кучка рабочих, ожидавших выхода самого, и Арефа примкнул к ним. Скоро показался и сам… Арефа, как глянул, так и обомлел: это был ехавший с ним вершник.

– Што, монастырская крыса, обознал теперь, какой есть Гарусов? – засмеялся сам и махнул рукой приставам: – Эй, возьмите ворону да посадите ее в яму, штобы поменьше каркала.

Шесть сильных рук схватили Арефу и поволокли с господского двора, как цыпленка. Дьячок даже закрыл глаза со страху и только про себя молился преподобному Прокопию: попал он из огня прямо в полымя. Ах, как попал… Заводские пристава были почище монастырских служек: руки как железные клещи. С господского двора они сволокли Арефу в какой-то каменный погреб, толкнули его и притворили тяжелою железною дверью. Новое помещение было куда похуже усторожского воеводского узилища.

– А как же дьячиха? – вопил Арефа, царапаясь в железную дверь. – Эй, вы… дьячиха-то моя как?

Ответа не последовало. Присел Арефа на какой-то обрубок дерева и «плакаша горько».

Когда он огляделся, то заметил в одной стене черневшее отверстие, которое вело в следующий такой же подвал. Арефа осторожно заглянул и прислушался. Ни одного звука. Только издали доносился грохот работавшей фабрики, стук кричных молотов и лязг железа. Не привык Арефа к заводской огненной работе, и стало ему тошнее прежнего. Так он и заснул в слезах, как малый ребенок.

Ранним утром на другой день его разбудили.

– Эй ты, ворона, поднимайся… Айда в контору!

Несмотря на ранний час, Гарусов уже был в конторе. Он успел осмотреть все ночные работы, побывал на фабрике, съездил на медный рудник. Теперь распределялись дневные рабочие и ставились новые. Гарусов сидел у деревянного стола и что-то писал. Арефа встал в толпе других рабочих, оглядывавших его, как новичка. Народ заводский был все такой дюжий, точно сшитый из воловьей кожи. Монастырский дьячок походил на курицу среди этих богатырей.

– Тарас Григорьич, ослобони… – повторял какой-то испитой мужик с взлохмаченной головой. – Изнеможили мы у тебя на твоей заводской работе.

– А уговор забыл? – заревел на него Гарусов, ударив кулаком по столу. – Задатки любите брать, а?.. Да с кем ты разговариваешь-то, челдон?

– Последняя лошаденка пала, – не унимался мужик. – Какой я тебе теперь работный человек?.. На твоей работе последнего живота решился… А дома ребятенки мал мала меньше остались.

Другие рабочие представляли свои резоны, а Гарусов свирепел все больше, так что лицо у него покраснело, на шее надулись толстые жилы и даже глаза налились кровью. С наемными всегда была возня. Это не то, что свои заводские: вечно жалуются, вечно бунтуют, а потом разбегутся. Для острастки в другой раз и наказал бы, как теперь, да толку из этого не будет. Завидев монастырского дьячка, Гарусов захотел на нем сорвать расходившееся сердце.