Мир и хохот - Мамлеев Юрий Витальевич. Страница 27

— Не все так однозначно, — возразила Лена, придя в себя. Ее глаза опять стали прежними, в них на время исчезло священное безумие. — Всегда есть возможность прорыва. Тем более на фоне агонии. Еще натворим такое, что им, великим, древним, которые беседовали с богами и Небом, и не снилось…

И она подмигнула Алле. Ксюша умильно расхохоталась.

— В другом смысле, но натворим, набедокурим, взбаламутим. — Лена уже смеялась. — Один Загадочный чего стоит… Думаю, что скоро откроем таких, что сам Загадочный застонет… Агония лучше Золотого сна!

…Шли дни, но Загадочный не давал о себе знать. Все затихло в потаенной Москве. Лишь шепот в душе говорил о случившемся. На несколько ночей где-то появлялся Степанушка, иногда с Лесоминым. Все чего-то ожидали. Только Степанушка розовел от своих мыслей, и считал он, блаженный, что Станислав уже давно в покое. Все так замерло, что даже Андрей не кидался на прохожих.

— Пропал, пропал наш Загадочный, — шептала Ксюшенька на ухо мужу, утонув в перине. — Нет тайны, нет и жизни. И нет Стасика. Спать лучше, спать сладко… Иногда я ненавижу эту глупую Вселенную с ее звездами и бесконечностью. Дутая, мнимая бесконечность. Капля моего сознания больше, чем все это вместе взятое. Заснула, изменилось состояние — и где эта Вселенная? Ее просто нет. Сознание пробудилось — и вот появилась она, ни с того ни с сего… Помнишь:

А явь как гнусный и злой подлог —

Кривлянье жадных до крови губ.

Молюсь: рассыпься, железный Бог,

Огромный, скользкий на ощупь труп.

А чего молить-то? Выбросить этот труп бесконечный из своего сознания — и его нет.

И Толя соглашался с женой, потому что любил ее, вне ума.

И в этот же вечер в центре Москвы, в Палашевском переулке, где когда-то жили богобоязненные палачи, в квартире, в которой проживала Сама, Любовь Петровна Пушкарева, знаменитая экстрасенска и кон-тактерша, на диване, расположившись, Нил Палыч, возвратившийся из ниоткуда, беседовал с хозяйкой наедине.

— Люба, — уютно-мрачно бормотал Нил Палыч, — то, что случилось в квартире Аллы, — идиотизм. Идиотизм в невидимом мире. Здесь идиотизм — это нормально. Но там… страшно подумать… ведь все это спроецируется сюда.

Пушкарева отмахнулась.

— Нил Палыч, ведь мы о Станиславе Семены-че, им озадачены. А эти феномены, идиотские или заумные, по большому счету к нему отношения не имеют. Поверьте. Я выходила на контакт по поводу вашего Стасика. Иногда молниеносно. Я завизжала.

— Завизжали?! Вы?! — У Нил Палыча округлились глаза.

— Да, да! Потому что сигнал был: Станислав ушел туда, где разум пожирает сам себя…

— Не верю. Он в лапах изощренной нечистой силы, патологичной, но в то же время традиционной… Опасной…

— Да нет же. Гораздо хуже. Вы знаете, контакты со сверхчеловеческими духовными силами бывают ужасны. Последнее время я чувствую себя раздавленной. Как дрожащая тварь. Но выход к положению Станислава еще ужасней. В конце концов я стала любить земную жизнь, потому что в теле защита от этих господ… Особенно после Стасика вашего, да, да, я стала дрожать за свою жизнь. Поверьте, улицу перехожу, а коленки дрожат, и спина потеет, — хихикнула она.

Нил Палыч ничего не понимал и пучил глаза.

— Как?! И это вы?! — бормотал он.

— Да, это я. — Глаза у Любовь Петровны расширились. — А что? «Умру — и забросят Боги…» Куда?..

— Это метафора, — возразил Нил Палыч. — Никуда они вас не забросят. Мы должны быть сами по себе.

— Вы-то такой. А я вот связалась… Не по силам…

— Так вы поосторожней выбирайте персонажи.

— Они слишком часто меня не спрашивают.

— Станислава нам не найти, — вдруг закончил Нил Палыч и поглядел в окно.

Не увидев там ничего, он выпил чаю.

Глава 6

Посещение Лизы, рано утром, с топором, не сказалось на сне и сновидениях Стасика. После всего он проснулся поздно, почти в полдень.

Прежнее его состояние, при котором все было чуждо и непонятно, снова овладело им полностью.

Моментами ему теперь казалось, что еще несколько мгновений, и его душа провалится в черную бездну, из которой нет возврата. Да и что будет с его душой там и во что она провалится — в незнаемое, в океан немыслимой тоски, в смерть? Он не знал…

Но что-то останавливало, и он, его душа сохранялись…

Пошел умываться и только тогда вспомнил о голове. В сущности, Стасик был не прочь сменить свою голову. Но и особенно не стремился к этому. Хлопотно, куда-то надо ехать, да и зачем? Все это такой же сон, как и этот мир. Пришей ему хоть три головы, это ничуть не лучше, чем одна…

Вышел в сад, и тут мелькнула на дорожке Лиза. Она помахала ему платочком и послала воздушный поцелуй.

Стасик крикнул ей:

— Чей стих ты шептала мне, когда я спал? «…И почему на свете много зла…»?

Но Лиза исчезла, растворилась, унеслась в дом. Лишь топорик лежал на садовой скамейке…

В доме Станислав встретил Лютова. Тот был в халате. Они присели за стол.

— Я, пожалуй, поеду куда-нибудь, — прямо сказал ему Станислав. — Ни к чему мне другая голова…

Лютов дико, но пристально посмотрел на него и вдруг довольно добродушно согласился.

— Если не хотите, то мы не неволим, — ласково бормотнул он. — У нас и так есть добровольцы, в разных местах земного шара. Ваше состояние таково, что даже мне страшно за вас. Скатертью дорога…

…Как только Станислав оказался в подвернувшемся автобусе, прежнее состояние полностью овладело им, но стало оно еще более провальным и уничтожающим память.

Вдруг все перестало интересовать его, даже сновидения наяву.

Наконец он очутился в Москве, на вокзальной площади, у метро «Комсомольская». Не зная, что делать, он брел взад и вперед. И вдруг услышал крик:

— Станислав Семенович! Это вы?!!

Перед ним вырос человек, которого когда-то, в той прошлой жизни, он видел несколько раз на научных конференциях.

В ответ на крик Станислав молчал. Потом наступил провал, и после снова слова:

— Пойдемте со мной в одно место…

Они пошли, и Станислав что-то говорил, удивляясь собственной речи и не понимая ее.

И покатили странные, но светлые дни. Стас оказался в огромной квартире, где ему отвели маленькую комнатушку.

Его знакомый, как будто бы его звали Петр Петрович, то появлялся, то исчезал. В квартире было много комнат, то и дело возникали разные люди, но Станислав не понимал и не хотел вникать, кто они и о чем говорят. Впрочем, ему казалось, что в основном тут говорили о луне. Жил ли кто-то из них здесь или все сюда приходили зачем-то, он не отличал. Но о нем минимально заботились, еда была на кухне, в холодильнике.

Несколько раз с ним беседовал человек, которого, как послышалось Станиславу, звали Анютины Глазки. Что ему было нужно от Станислава, последний не понимал, тем более, что как только эти Анютины Глазки появлялись, у Станислава наступал провал и он барахтался в пустоте, хотя на человеческом уровне, видимо, что-то говорил и даже поучал Анютины Глазки. Но тот ни на что не реагировал.

Нельзя сказать, что такая жизнь удовлетворяла Станислава или наоборот, — нет, просто он потерял само чувство удовлетворения вообще, а следовательно, и его антипода.

Он стал серьезен, как мертвая рыба.

А кругом — голоса и голоса, и шум города за окном, и стон о помощи — где-то за пределами видимого мира.

— Пора, пора начинать новую жизнь, — услышал он раз слова Петра Петровича.

Несколько раз Станислав выходил из квартиры то в булочную, то за газетой, хотя все это не имело к нему никакого отношения, тем более газеты. Он их и не читал, да он и не понимал, может ли он вообще сейчас читать. «Ведь я же не здесь», — думалось ему. Под «здесь» он имел в виду весь мир и все прошлое. Но странная квартира притягивала Станислава, словно стала его новым домом.

Однажды он вышел из этого логова (как всегда, никто не задерживал его) с намерением быстро возвратиться. Да куда еще ему было возвращаться? Внезапно наступил страшный провал, не похожий на прежние. Из сознания все стерлось, кроме небытия. И кроме той сферы, которая ему не принадлежала и о существовании которой он никогда ничего не знал. В последний момент перед этим ему показалось, что его член выпал из его тела…