Убийство Президента Кеннеди - Манчестер Уильям. Страница 108

Целых семь часов продолжалась величественная пантомима. Периодически в телевизионную передачу включали отрывки из фильмов, траурную музыку или показывали Даллас; иногда говорил комментатор.

В Белом доме посетителей проводили в Синий зал, где члены семьи убитого президента по очереди выполняли роль хозяев; затем они проходили через Зеленый и Восточный залы, останавливались у подножия гроба, а потом спускались вниз по лестнице.

Из уважения к новому президенту правила этикета во время панихиды были пересмотрены. Было очевидно, что Линдон Джонсон должен первым пройти мимо гроба, когда удалится семья Кеннеди. Поэтому тех, кто прибыл раньше, просили подождать, пока новый президент не пройдет через Восточный зал. А таких было много. Генерал Тэйлор и его супруга приехали к концу службы. До них прибыло еще две автомашины, и молодой адъютант, промокший до нитки, подбежал к ним и попросил их оставаться в машине. Дуайт Эйзенхауэр и его сын Джон ожидали в Синем зале.

После того как Жаклин Кеннеди освободила зал заседаний правительства от вещей мужа, там собрались члены кабинета, намереваясь пройти к гробу вслед за Джонсоном. Но он сорвал их план. Перейдя в сопровождении лидеров конгресса Уэст Икзекьютив-авеню, Джонсон, не заходя в зал заседаний, обошел со свитой постамент с гробом президента.

За ними, поздоровавшись с Джонсоном, последовали члены кабинета.

Пришли и враги Кеннеди — у них не было иного выхода. Демонстративное пренебрежение к Белому дому в эту субботу было немыслимым для всякого, кто играл хоть какую-то роль в общественной жизни. Ненавистники выступали в прошлом слишком громогласно, и вопрос о том, не был ли стрелявший участником более широкого заговора, все еще оставался открытым. Нет сомнения, что некоторые из посетителей лицемерили, но очень многие из тех, кто резко расходился с президентом во взглядах, испытывали к нему симпатии как к человеку.

Представители прессы составили одну из двух последних делегаций, прошедших мимо гроба. В другую входил обслуживающий персонал Белого дома. К этому времени все знаменитости удалились. Послы возвратились на Массачусетс-авеню, губернаторы — в номера своих отелей, сенаторы — в Капитолий. Те, кто работал на радио, в печати и на телевидении, не проявляли интереса ни к печальной церемонии, в которой участвовали их коллеги, ни к молитвам сержанта Джордано, слуг Чарльза Финклина и Джорджа Томаса, и широкая публика так о них и не узнала. Тем не менее все это было, и в отличие от официальных лиц люди эти поступали так отнюдь не по обязанности. Прощание с президентом репортеров радио и телевидения, специальных корреспондентов и особенно слуг, плотников и уборщиц было чем-то необычным. Оно не предусматривалось планом торжественной церемонии похорон, как и толпы, собравшиеся прошлой ночью в Эндрюсе и Бетесде, и рабочие бензоколонок, с благоговением стоявшие на рассвете вдоль Висконсин-авеню. Это показывало, насколько вся страна была охвачена горем. Камердинер Джона Кеннеди Джордж Томас, который чистил каждый его ботинок и гладил каждую пару его брюк там наверху, тоже считал своим долгом находиться здесь и при этом стоять на коленях. Журналисты, вообще Не отличавшиеся рабской преданностью президентам, шли к гробу в скорбном молчании. Затем они попросили — и получили на это разрешение — следовать завтра пешком за гробом по Пенсильвания-авеню до Капитолия.

В Восточном зале Белого дома говорили шепотом. Овальный кабинет был пуст, но в служебных комнатах вице-президента никогда еще не было так оживленно. В это утро между обоими правительствами — прежним и новым — проходила физическая, видимая глазом граница. Это была Уэст Икзекьютив-авеню — улица, состоящая из одного квартала с односторонним движением, служившая фактически стоянкой для машин Белого дома. По одну сторону двойного ряда машин стояло красивое старое здание резиденции главы правительства, где еще витал дух самого молодого человека, когда-либо занимавшего пост президента Соединенных Штатов Америки. По другую сторону озабоченные люди вбегали и выбегали из здания канцелярии президента или, как все еще продолжал говорить Эйзенхауэр, «старого здания государственного департамента, армии и флота», напоминая тем самым о том, что до второй мировой войны этот дом с его фасадом в стиле французского неоклассицизма был достаточно просторным, чтобы вмещать и государственный департамент и военные министерства.

Некоторые яйца, и среди них сам Джонсон, пересекали границу, проходившую по Уэст Икзекьютив-авеню. Все сознавали, что она существует и руководство правительственного аппарата было расколото на два лагеря. На одной стороне были те, кто хотел ускорить наступление момента, когда Уэст Икзекьютив-авеню будет вновь использоваться как мощеная дорожка для стоянок автомашин «весьма важных лиц», на другой — люди, для которых сама мысль о предстоящих изменениях была невыносимой. В своем кабинете Артур Шлезингер писал в очередной записке Жаклин Кеннеди:

«Я нахожусь в состоянии полной опустошенности, но я понимаю: что чувствует здесь любой из нас — лишь незначительная частица той страшной пустоты и отчаяния, какие испытываете вы».

Шлезингер сообщил ей, что намерен посвятить себя работе над архивом покойного президента. Он уже подал Джонсону свое заявление об отставке.

Действия Шлезингера отражали позицию «лояли-стов». Президент умер — работу при новом президенте должны продолжать другие. На одном краю спектра в эту субботу были Шлезингер, Соренсен, О’Доннел и их лидер Роберт Кеннеди (несмотря на пасмурное небо, он был после панихиды в темных очках, чтобы скрыть свой распухшие глаза); на другом находились люди, подобные Макджорджу Банди, который неоднократно напоминал членам команды Кеннеди, что «представление должно продолжаться», и заявил, что он со своей стороны намерен оставаться на своем посту до тех пор, пока будет нужен президенту Соединенных Штатов. Тед Соренсен смотрел на этот вопрос несколько иначе. В 19. 30 он явился в здание канцелярии президента по приглашению Джонсона, который просил его совета, как быть с персоналом Белого дома. Соренсен спокойно ответил:

— Перед вами проблема двоякого рода: как быть с теми, кто воздержится поступить в ваше распоряжение, и с теми, кто сделает это слишком охотно.

Этот последний нюанс был тонким, но некоторые его остро ощущали. По мере того как убывал день, отношения между людьми обострялись. Поведение тех, кто мог представить себе президента как некий безличный институт, казалось многим бессердечным.

Кое-кто из тех, чье рвение вызывало неодобрение, не сознавал направленных в его сторону осуждающих взглядов. Один из них записал в своем дневнике: «Будучи лояльным в отношении обеих сторон, я не слышал ни от одной из них горького слова, а лишь одобрение». Этот человек был плохо осведомлен: такие слова были сказаны — он их просто не слыхал. Об этом человеке один из его коллег записал в своем дневнике: «Я никогда не видел столь неприкрытого и беспардонного проявления преклонения перед властью». Однако обоснованность столь язвительной критики представляется спорной.

— Справедливости ради следует сказать, — заявил Артур Шлезингер весной 1964 года, — что правительство оказалось бы парализованным, если б все вели себя так, как мы с Кеном О’Доннелом.

А в это время Шлезингер писал: «Для некоторых людей очень трудно проявлять эмоции. Банди держит себя под железным контролем. Но я не думаю, что люди, подобные ему, меньше переживают происходящее, чем все мы».

Он был прав. Шлезингер был человеком большой души, но и он не знал, что Макджордж Банди, образец эффективности, человек — счетная машина, стальной робот, плакал этой ночью, думая о Джоне Кеннеди.

«Лоялисты», охваченные самым сильным за всю свою жизнь порывом чувств, были полны решимости проявить должное уважение к убитому президенту. Что касается «реалистов», то они играли трудную и нужную роль, и история, возможно, оценит их выше, ибо заслуги «реалистов» в обеспечении национальных интересов были велики.