Убийство Президента Кеннеди - Манчестер Уильям. Страница 112

— Я служил во флоте, — говорил Шривер, — и склонен согласиться с Банди. Нельзя оставить командный пост незанятым, потому что пал командир. С другой стороны, занимать этот кабинет, пока Джек еще в Белом доме, кажется мне неуместно поспешным. Ведь тело Джека все еще находится в Восточном зале.

Отсутствие поддержки со стороны лучше всего относившегося к нему члена семейства покойного главы правительства как будто внесло для Джонсона ясность в данный вопрос — в этот день он больше не возвращался к нему.

Оставалось решить, когда выступать в кош россе. Джонсон снопа сослался ни давление со стороны руководства кабинета. У тех, кто привык прямо подходить к делам, что было характерно для Джона Кеннеди, такие обходные маневры вызывали недоумение. Примечательно, что, когда Кеннеди что-то приказывал кому-либо, он начинал со слов: «По моему, мнению… » Если вы не были с ним согласны, вы могли спорить. Джонсон же выступал выразителем мыслей других людей. Если эти мысли оказывались неудачными, излагавший их был ни при чем: он всего лишь ставил их на обсуждение. Осторожные вводные слова Джонсона («Банди говорит», «Раск говорит» или «Макнамара говорит») как бы снимали с него ответственность. По данному вопросу, сказал он Шриверу, все единодушно высказались за то, чтобы президент отправился в Капитолий «возможно скорее», и что «важно показать, что правительство Джонсона начало действовать». Шривер согласился с этим, хотя и по другим соображениям.

Исходя из опыта своих поездок по делам Корпуса мира, Шривер понимал, что в Азии, Африке и Южной Америке будут считать, что, «тот, кто организовал убийство президента Кеннеди, станет теперь президентом». Важно было рассеять подобное представление. Чем скорее всему миру будет сказано, что Джонсон не из тех, кто пользуется услугами наемных головорезов, тем будет лучше для Соединенных Штатов. И когда и Джонсон и Мойерс сказали, что предпочли бы, чтобы выступление состоялось во вторник, Шривер ответил:

— Я поговорю с Бобби.

Однако из этого ничего не вышло. Шривер не знал, что ту же задачу поставили и перед Маком Банди и что тот потерпел неудачу. Роберт Кеннеди решительно ответил Банди:

— Мне это не нравится. Я считаю, что вам следует подождать хотя бы один день после похорон.

Банди сказал Кеннеди, что «они» (он быстро усвоил у Джонсона его неопределенную манеру выражаться) хотят, чтобы это состоялось во вторник.

— Ну и черт с ним! — отрезал министр юстиции. — Почему вы меня тогда об этом спрашиваете? Не спрашивайте меня о том, что хотите делать. Вы все равно скажете мне, как оно будет. Так что действуйте.

Если Джонсон считал, что родственника Кеннеди будет сподручнее использовать в качестве посредника, то он ошибался. Он просто устроил Шриверу ловушку. Кеннеди, раздраженный тем, что новый президент не обращается непосредственно к нему, выслушал Шривера и затем резко сказал:

— Почему он посылает тебя ко мне? Что он пристает к тебе? Ему же известно, что я хочу, чтобы он подождал до среды.

Шривер бросился обратно, и Мойерс провел его к президенту. Сарджент осторожно доложил: — Боб предпочел бы, чтобы вы подождали еще день» если нет каких-либо особо веских причин, чтобы выступить раньше.

Джонсон тут же снял трубку и стал нажимать кнопки. Слушавшим ого он кратко бросал:

— Это будет в среду.

Никому не нужно было ничего объяснять. Весь его персонал был знаком с обстановкой и ждал только его сообщения. Шривер быстро передал решение Роберту Кеннеди. Оставалось лишь сделать официальное сообщение через Сэлинджера. Около 18. 30 по радио и телевидению было сообщено, что президент Джонсон выступит перед конгрессом в 12. 30 в среду двадцать седьмого ноября, накануне Дня благодарения.

Двадцать седьмого ноября, за день до Дня благодарения, радиотелевизионные компании Си-Би-Эс, Эн-Би-Си, Ай-Бн-Си должны были передавать выступление Джонсона. Ни один из комментаторов не намекнул, что президент поспешил пли, напротив, замешкался. Только горстке людей было известно о разногласиях в связи с этим заявлением. Шривер, однако, в какой-то степени подозревал, какие чувства оно вызвало. Было ясно, что это обстоятельство обострило отношения.

Трудно измерить степень обострения отношений. Большинство осведомленных лиц молчали по поводу своих разговоров в субботу в кабинете вице-президента. Банди предпочел тоже умолчать о своей первоначальной оценке президента Джонсона. Со свойственной ему чрезвычайной объективностью и здравым смыслом Банди заметил 4 декабря:

— Важно различать цели, которые ставит себе Джонсон, и те средства, к которым он будет первоначально прибегать. Надо стараться служить истинной цели, выступая, если это окажется необходимым, против методов ее осуществления.

Макнамара совещался с Джонсоном в середине дня, но его комментарий: «Речь шла не о текущих делах, но я не считаю себя вправе излагать содержание разговора с президентом Соединенных Штатов», — краток и никого не может удовлетворить, если учесть, что другие такие же беседы он излагал подробно.

— Представляется очевидным: Джонсон считал, что ему мешают, и он винил в этом в значительной степени Роберта Кеннеди. Это можно понять: министр юстиции символизировал собой то прошлое, которое Джонсону предстояло преодолеть. Но это было и несправедливо: если внимательно ознакомиться с тем, что делал в этот день Боб Кеннеди, то станет ясно, что он фактически все время был занят подготовкой к похоронам. Разумный выход из создавшегося положения казался явно невозможным. Правительство должно было продолжать свою работу, а это было несовместимо с горем, которое переживало семейство Кеннеди. На нута президента стояло нечто большее, чем отдельная личность: он старался заставить функционировать новое правительство, а все те, кто мог ему помочь, включая его собственных техасцев и вашингтонцев, бывших близкими ему на протяжении трети века, оказались застигнутыми потоками эмоций, которых им никогда еще не приходилось испытывать.

Беседа президента с Тедом Соренсеном состоялась как раз перед самым уходом Джонсона домой. Она была долгой и нелегкой. Между ними все равно была бы невидимая стена, даже если б не существовало Роберта Ф. Кеннеди. Хотя Соренсен и решил без шума уйти со своего поста, он относился к своим обязанностям с большой ответственностью и хотел быть полезным. Прежде чем удалиться, он подготовил для президента перечень наиболее срочных дел. Они детально разобрали каждый пункт, а Мойерс делал заметки. Тед вспоминает, что сам он был при этом «прямым и резким». Однако его отношение к Джонсону не было враждебным. Он рекомендовал ему возможно скорее выступить в Капитолии. Отмахнувшись от заявления Соренсена об отставке, президент слушал с непроницаемым видом его характеристики персонала Белого дома (Соренсен не знал, что Джонсон в свою очередь спрашивал у других, легко ли работать с ним. Ответы были разноречивы). В начале беседы президент спросил:

— Считаете ли вы, что в этом, возможно, замешано иностранное правительство?

Тед ответил вопросом:

— У вас есть какие-нибудь доказательства?

Ответ гласил, что веских доказательств нет. Джонсон показал Соренсену донесение ФБР, в — котором сообщалось, что правители одной недружественной державы надеялись на смерть Кеннеди. Но это донесение было слишком туманным, чтобы принимать его всерьез: в нем не приводилось никаких имен или фактов, а имя осведомителя было закодировано. Возвращая бумагу, Соренсен сказал:

— Это ничего не значит.

Президент промолчал. Затем он спросил Соренсена, считает ли тот необходимым принять чрезвычайные меры предосторожности для его охраны во время похорон. Тед отрицательно покачал головой: он этого не считал.

Рано или поздно (оказалось, что рано) отношения между новым президентом и советником прежнего президента должны были испортиться. Как рассказал Соренсен одному члену кабинета вскоре после трех часов дня, он вложил больше десяти лет жизни в карьеру Джона Кеннеди, а теперь псе это пошло прахом, словно жертвой в Далласе пал он, Соренсен. Кеннеди избрал его потому, что они идеально подходили друг к другу. Оба были молоды, образованны. Соренсен был идеальным инструментом для оттачивания интеллекта Джона Кеннеди, так же как О’Доннел содействовал развитию его политических талантов, а Ллуэлин Томпсон руководил им при изучении им русского вопроса. Однако для Линдона Джонсона Тед Соренсен никогда не смог бы быть подходящим компаньоном: они были совершенно разными людьми, страшно далекими друг от друга.