Обрученные - Мандзони Алессандро. Страница 29

— А как хорошо, — вдруг ни с того ни с сего выпалил Жервазо, — что Ренцо собрался жениться и что ему нужны…

Ренцо очень строго посмотрел на него.

— Замолчишь ли ты, скотина? — сказал Тонио, сопровождая этот титул толчком в бок. Беседа становилась всё более вялой. Ренцо, отставая в еде, как и в питьё, старался подливать обоим свидетелям в меру, чтобы придать им немного духа, но не довести до головокружения. Когда убрали со стола и счёт был оплачен тем, кто ел меньше всех, всем троим пришлось снова пройти мимо незнакомцев, которые снова повернулись в сторону Ренцо, так же как и когда он входил в остерию. Отойдя на несколько шагов, Ренцо обернулся и увидел, что те двое, которых он оставил сидящими в кухне, шли за ним по пятам. Тогда он остановил своих товарищей, словно говоря: «Посмотрим, что этим господам от меня угодно». Но двое, заметив, что за ними наблюдают, в свою очередь остановились, поговорили вполголоса и повернули назад. Если бы Ренцо находился поближе к ним и мог расслышать их слова, они показались бы ему весьма странными. Один из разбойников сказал:

— А ведь большая была бы нам слава, не говоря уже о магарыче, если бы, вернувшись в палаццо, мы смогли бы рассказать, как живо пересчитали ему все рёбра, вот просто так, сами по себе, без всякого приказания со стороны Гризо.

— И испортили бы этим главное дело, — ответил другой. — Видишь, он что-то заподозрил: останавливается и смотрит на нас. Эх! Кабы было попоздней! Вернёмся-ка назад, чтобы не возбуждать подозрений. Смотри, народ идёт со всех сторон; дадим им усесться на насест.

Действительно, кругом заметно было движение и стоял тот неумолчный шум, который всегда бывает под вечер в деревне, сменяющийся через несколько минут торжественной ночной тишиной. Женщины возвращались с поля, неся на руках младенцев и ведя за руку детей постарше, которых они учили повторять за собой вечернюю молитву; возвращались мужчины с заступами и мотыгами на плечах. В открытые двери там и сям видно было сверкание огоньков, зажжённых к скудному ужину. На улице слышался обмен приветствиями, изредка — слова о плохом урожае, голодном годе; и, заглушая разговоры, раздавались мерные и звонкие удары колоколов, возвещавшие конец дня. Увидав, что двое соглядатаев удалились, Ренцо пошёл своей дорогой; темнота быстро сгущалась, и время от времени он напоминал о чём-либо то одному, то другому из братьев. Когда они подходили к домику Лючии, наступила уже ночь.

Промежуток между первой мыслью о страшном предприятии и его выполнением, как сказал один, не лишённый гениальности варвар [54], — есть сон, наполненный призраками и страхами. Лючия уже много часов была во власти такого тревожного сна; и даже Аньезе, сама Аньезе, зачинщица дела, впала в раздумье и с трудом находила слова, чтобы подбодрить дочь. Однако, когда наступает момент действовать, душа пробуждается и совершенно преображается. Страх и смелость, боровшиеся друг с другом, сменяются иными страхами и иной смелостью; задуманное встаёт перед нашим умственным взором совсем по-новому: то, что прежде страшило больше всего, кажется вдруг легко исполнимым; и наоборот, препятствие, на которое прежде едва обращали внимание, представляется огромным; воображение в отчаянии бьёт отбой; руки и ноги словно отказываются повиноваться, и сердце не держит обещаний, данных с такою уверенностью. Когда Ренцо робко постучался в дверь, Лючию охватил такой ужас, что она решила претерпеть всё, что угодно, разлучиться с ним навеки, только бы не выполнять принятого решения. Но когда он показался и сказал: «Вот и мы, — идём!», когда все обнаружили готовность тронуться в путь без колебаний, так как дело было решено бесповоротно, у Лючии не хватило духу оказать сопротивление, и, с трепетом взяв под руку мать, она тронулась со всей компанией искателей приключений, словно увлекаемая неведомой силой.

Молча и неторопливо вышли они из своего домика в темноту и пустились в путь стороной от деревни. Проще всего было бы просто-напросто пересечь деревню, — это привело бы их прямо к дому дона Абондио; но они выбрали обходный путь, чтобы остаться незамеченными. Тропинками меж садов и полей приблизились они к дому курато и тут разделились. Обручённые спрятались за углом дома. Аньезе осталась с ними, но держалась несколько впереди, чтобы вовремя перехватить и задержать Перпетую. Тонио с придурковатым Жервазо, который ничего не умел делать без указки, но без которого никак нельзя было обойтись, смело подошли к двери и постучали.

— Кто это в такую поздноту? — раздался голос из растворившегося окна: то был голос Перпетуи. — Больных на деревне, кажись, нет. Уже не несчастье ли какое стряслось?

— Это я, — отвечал Тонио, — я с братишкой, нам надо поговорить с синьором курато.

— Да разве это время для крещёных людей? — отрезала Перпетуя. — Куда как вежливо! Приходите завтра.

— Послушайте-ка: то ли я приду, то ли нет. Я получил кое-какие деньжонки и пришёл заплатить должишко, — вы про него знаете. Я принёс двадцать пять новеньких берлинг [55]. Ну, коли нельзя, так уж потерпите, эти я и так сумею истратить, а приду, когда наберу другие.

— Погодите, погодите, — я мигом. Но зачем же приходить в такой час?

— Да ведь я сам только что получил их. Я и подумал, — коли они у меня переночуют, ещё неизвестно, как мне насчёт них завтра заблагорассудится. Впрочем, что ж поделаешь, — если вам час неудобен, я не возражаю. Я пришёл, — ну, а если не вовремя, так я уйду.

— Нет, нет, погодите минутку, я сейчас вернусь с ответом.

С этими словами она закрыла окно. Тут Аньезе отделилась от обручённых и, шепнув Лючии: «Смелей, ведь это всего одна минута, всё равно, что зуб вырвать», — присоединилась к двум братьям, стоявшим у входа. Она принялась болтать с Тонио, чтобы Перпетуя, вернувшись отворить дверь, подумала, что она очутилась тут случайно и Тонио на минутку задержал её.

Глава 8

«Карнеад! [56] Кто же это?» — соображал про себя дон Абоидио, сидевший в кресле в одной из комнат верхнего этажа, держа перед собой открытую книжицу, когда вошла Перпетуя с докладом. «Карнеад! Где-то я встречал либо слышал это имя; должно быть, это был учёный человек, какой-нибудь знаток литературы в древности, — непременно кто-нибудь из таких, однако что же это был за дьявол, в самом деле?» Бедняга был очень далёк от того, чтобы предвидеть, какая буря собиралась над его головой.

Следует сказать, что дон Абондио ежедневно немного почитывал для своего удовольствия. Один соседний курато, имевший небольшую библиотеку, давал ему книжку за книжкой из первых попадавшихся под руку. Книга, над которой в данный момент размышлял дон Абондио, оправлявшийся от вызванной перепугом лихорадки, пожалуй, даже более оправившийся (по крайней мере от лихорадки, если не от страха), чем ему хотелось бы это показать, была панегириком в честь Сан-Карло, произнесённым с большим подъёмом и выслушанным с восхищением в Миланском соборе два года назад. За любовь свою к науке святой приравнивался здесь к Архимеду, — и до этого места дон Абондио читал не спотыкаясь, потому что ведь Архимед занимался такими любопытными вещами, так много заставил говорить о себе, что, и не обладая большой учёностью, можно было кое-что знать о нём. Но вслед за Архимедом оратор привлекал к сравнению также и Карнеада — и тут читавший сел на мель. В этот момент и вошла Перпетуя, возвестив о приходе Тонио.

— Так поздно? — удивился в свою очередь дон Абондио, что было вполне естественно.

— Чего же вы хотите? Какой от них можно ждать деликатности? Но если его не поймать на лету…

— Конечно, если я не поймаю его сейчас, кто знает, когда придётся его поймать! Пусть войдёт… Ой ли? А ты вполне уверена, что это именно он?

— Да ну вас, — ответила Перпетуя и пошла вниз. Она отворила дверь и крикнула: «Где вы там?» Показался Тонио, и тут же выступила вперёд Аньезе, окликнув Перпетую по имени.