Обрученные - Мандзони Алессандро. Страница 64

— Вы всё получите обратно, — сказал, уполномоченный, — после выполнения небольших формальностей. Идёмте же!

— Э, нет, — сказал Ренцо, покачивая головой, — так не пойдёт, — я требую вернуть мне мои вещи, синьор! В своих поступках я дам отчёт, но я требую свои вещи.

— Я хочу оказать вам полное доверие: получайте и поторапливайтесь, — сказал уполномоченный, вынимая из-за пазухи и со вздохом передавая Ренцо отобранные у него вещи. А тот, укладывая их на место, пробормотал сквозь зубы:

— Убрать подальше! Вы так много имеете дело с грабителями, что сами невольно усвоили их повадки.

Полицейским уже не стоялось на месте, но уполномоченный глазами сдерживал их рвение, а тем временем думал про себя: «Если ты всё же переступишь порог полиции, ты мне с лихвой заплатишь за всё — да, заплатишь!»

Пока Ренцо натягивал на себя куртку и брал шляпу, уполномоченный кивком велел одному из полицейских идти вперёд по лестнице, затем отправил арестованного и следом за ним другого своего приятеля, позади всех шествовал он сам. Когда спустились в кухню и Ренцо стал спрашивать: «А куда же спрятался проклятый хозяин?» — уполномоченный опять подал знак полицейским. Те схватили юношу — один за правую, другой за левую руку — и быстро перевязали ему запястья особыми приспособлениями, которые в силу лицемерного эвфемизма называются «рукавчиками». [106] Они состояли (нам неприятно опускаться до подробностей, недостойных исторической серьёзности, но это необходимо для ясности), — так вот, они состояли из шнурка, чуть подлиннее среднего обхвата запястья; на концах шнурка были приделаны небольшие кусочки дерева вроде маленьких колышков. Шнурком обхватывали запястье арестованного, а колышки, пропущенные между средним и безымянным пальцами конвойного, были зажаты у него в кулаке, так что, слегка поворачивая их, он мог стягивать шнурок и таким образом не только предупредить побег, но и помучить строптивого арестанта: для этого на шнурке имелось несколько узлов.

Ренцо попытался было вырваться с криком:

— Это что ещё за предательство? По отношению к честному-то человеку!

Но уполномоченный, у которого на всякий мерзкий поступок были припасены хорошие слова, стал уговаривать юношу:

— Вы уж потерпите, они исполняют свой долг. Что поделаешь? Всё это пустые формальности, мы ведь не можем обращаться с людьми, как нам того хотелось бы. Не исполни мы того, что нам приказано, пожалуй, нам пришлось бы похуже вашего. Уж потерпите немного!

Пока он говорил, двое, от которых это зависело, повернули колышки. Ренцо мигом успокоился, как ретивый конь, почувствовавший удила, и воскликнул:

— Терпенье!

— Молодчина, сынок! — сказал уполномоченный. — Вот так-то всё пойдёт у нас хорошо. Что поделаешь! Конечно, неприятно всё это, разве я сам не вижу? Но ведь при хорошем поведении вы тут же и отделаетесь. Я вижу, вы настроены вполне благонамеренно, и хочу помочь вам, и поэтому я, для вашего же блага, дам вам ещё один совет. Уж вы мне поверьте, я в этих делах понаторел: идите прямо-прямёхонько, не глядя по сторонам, не привлекая к себе внимания. Тогда вас никто не заметит, ничего не увидят и честь ваша не пострадает. Не пройдёт и часу, как вы будете на свободе. Ведь там столько всяких дел, что от вас поспешат избавиться, да, наконец, и я замолвлю словечко… Вы вернётесь к своим делам, и никто и знать не будет, что вы побывали в полиции. А вы там, — продолжал он, обращаясь со строгим выражением лица к полицейским, — смотрите, не обижайте этого парня: я его покровитель. Обязанности свои вы, конечно, должны исполнять, но помните, что он — честный человек, приличный малый, который весьма скоро будет на свободе, и он дорожит своей честью. Идите так, чтобы никто ничего не заметил: будто вы просто благородные люди, прогуливающиеся в компании. — И повелительным тоном, грозно насупив брови, он закончил: — Вы меня поняли? — Затем, уже расправив брови и обратив к Ренцо лицо, сразу повеселевшее и словно говорившее: «О, мы, конечно, друзья», снова шепнул ему:

— Благоразумие прежде всего! Смотрите на меня: идите сосредоточенно и спокойно; положитесь на того, кто желает вам добра. Идёмте.

И шествие тронулось.

Однако, слушая все эти хорошие слова, Ренцо не поверил ни одному. Не поверил он и тому, что уполномоченному он дороже его пособников, что тот принял так близко к сердцу его репутацию и собирается помочь ему. Ренцо великолепно понял, что сей благородный человек, опасаясь, как бы во время пути арестованному не представился удобный случай вырваться у него из рук, приводил все эти прекрасные доводы, дабы отклонить его от намерения попытаться найти подходящий случай и воспользоваться им. Так что все увещевания уполномоченного лишь утвердили Ренцо в намерении, возникшем у него уже раньше, а именно — действовать как раз наоборот. Пусть никто не подумает, однако, что уполномоченный был плут, неопытный новичок в своём деле. Такой вывод был бы совсем неправилен. По уверению нашего историка, бывшего, по-видимому, в числе его друзей, плут он был отъявленный, но в данную минуту находился в большом волнении. Поверьте мне, что в другое время он сам бы первый посмеялся над тем, кто, желая подбить другого на подозрительное дело, стал бы с жаром подсказывать ему эту махинацию и настаивать на ней, пустив в ход жалкую попытку придать ей вид бескорыстного, дружеского совета.

Но такова общая всем людям особенность: когда они взволнованы и обеспокоены и видят, что другой может вывести их из затруднения, они настойчиво, под разными предлогами просят об этом. Так и плуты, если они обеспокоены и напуганы, тоже подчиняются этому людскому закону. И поэтому они в таких случаях представляют собой весьма жалкое зрелище. Хитроумные выдумки и тонкие уловки, с помощью которых они привыкли одерживать победу, которые стали для них как бы второй натурой и которые — если пустить их в ход своевременно, с необходимым душевным спокойствием и ясностью мысли — наносят удар так метко и скрытно, а после удачного завершения дела становятся известны и вызывают общее одобрение, их-то бедняги, попадая в затруднительное положение, применяют кое-как, очертя голову, без всякого изящества и тонкости. Разумеется, у всякого, кто видит все эти ухищрения и старания, они вызывают лишь жалость и смех, и человек, которого хитрецы пытаются провести, стараясь не показать и вида, даже при небольшой осторожности великолепно замечает всю их игру и обращает эти хитросплетения против них же самих. А посему, приходится всемерно советовать профессиональным плутам, чтобы они всегда сохраняли полнейшее хладнокровие либо всегда старались быть в большинстве, что, разумеется, ещё надёжнее.

Итак, как только они оказались на улице, Ренцо стал озираться по сторонам и, подаваясь то вправо, то влево, внимательно прислушиваться. Впрочем, особенного стечения народа не замечалось. И хотя на лицах многих встречных легко было прочитать какое-то беспокойство, тем не менее всякий шёл своей дорогой, и волнения в собственном смысле слова не было.

— Спокойно! Спокойно! — нашёптывал ему за спиной уполномоченный. — Помните о своей чести, сынок.

Но когда Ренцо, хорошо присмотревшись к трём прохожим с возбуждёнными лицами, услышал, что они толковали о какой-то пекарне, о припрятанной муке, о справедливости, он подал им знак глазами и покашливанием, которое говорило о чём угодно, только не о простуде. Прохожие повнимательнее присмотрелись к шествию и остановились; заодно с ними остановились и другие; те, что уже ушли было вперёд, вернулись обратно, привлечённые гулом голосов. Толпа всё нарастала.

— Берегитесь! Спокойно, сынок! Смотрите, вам же будет хуже; не портите себе дела! Честь ваша, репутация… — продолжал нашёптывать уполномоченный. Но Ренцо не сдавался. Полицейские, переглянувшись и думая сделать лучше (ошибаться ведь свойственно всякому), слегка сжали рукавчики.

— Ой-ой-ой! — вскрикнул от боли Ренцо; на крик народ теснее столпился вокруг; сбегались со всех концов улицы; шествие задержалось.