Три портрета эпохи Великой Французской Революции - Манфред Альберт Захарович. Страница 12

Из «любви» к своему августейшему воспитаннику, ставшему его повелителем, кардинал де Флери скрепя сердце брал на себя добровольное бремя и тяготы государственных дел. Постепенно, незаметно он почти полностью освободил монарха от всех докучливых забот. Флери не забыл проявленных королевой чувств к его особе. Соблюдая внешне величайшую почтительность к королеве, кардинал в то же время весьма старательно (хотя, понятно, в самой пристойной и достаточно завуалированной форме) подсказывал королю, как можно в некоторых случаях обходиться без королевы. Монарх оказался весьма восприимчивым к намекам этого рода, он понял все с полуслова. Вскоре внимание молодого короля, развлекавшегося до сих пор преимущественно охотой, было привлечено к молодым дамам, готовым разделить с монархом риск любых похождений. Так на страницах летописей царствования короля Людовика XV появляются имена его метресс: мадам де Мельи, затем ее младшей сестры мадам де Вентимиль и, наконец, третьей сестры мадам де Турнелль, сообразившей, что ей удобнее одной пользоваться вниманием августейшего поклонника, не разделяя его со своими сестрами. Находчивость эта была должным образом вознаграждена: Мари-Анне де ла Турнелль было пожаловано герцогство Шатору (с рентой в 80 тысяч ливров) в возмещение, как было объявлено, за ее преданность королеве29. После Людовика XIV и регента герцога Орлеанского французский высший свет, т. е. придворное окружение, трудно было уже чем-либо удивить, и знатные вельможи почтительно склонялись перед герцогиней де Шатору, мановение мизинца которой значило больше пространных докладов министров его величества.

В то время как «божьей милостью король французский» проводил свой досуг в ночных кутежах в Рамбуйе, Шуази или дальних охотничьих замках, кардинал де Флери в тихом, почти монашеском уединении методично ткал паутину, опутывавшую почти все королевство. Кардинал был стар и слаб, и, чтобы осуществлять задуманное, ему нужны были преданные помощники. Его опорой стали иезуиты. Он правил страной, опираясь не только или не столько на бюрократический аппарат монархии, сколько на незримую власть иезуитов. В годы правления кардинала иезуиты вновь обрели огромную силу. В королевском дворце, в покоях королевы, на веселых пирушках знати и офицеров бесшумно прятались, передвигаясь за портьерами, черные тени.

Но иезуиты не стали бы служить кардиналу только за его набожность: они ничего не делали даром. И Флери платил им, делясь с ними частично властью и проводя политику, полностью отвечающую их интересам, — политику религиозной нетерпимости. Тайная полиция и иезуиты — то были две руки черного правительства Флери, руки с цепкими щупальцами, протягивавшиеся во все уголки королевства. Кто бы мог от них укрыться? Мог ли кто устоять против этого сатанинского союза, прикрывавшегося божьим именем?

Так после Декарта и Пьера Бейля французское общество вновь оказалось отброшенным чуть ли не ко временам Варфоломеевской ночи. Непрерывные конфликты с парижским парламентом, преследования янсенистов, незаконные аресты, скандальные процессы, полицейская слежка, ложные доносы, подметные письма, фальшивые свидетельства, клятвопреступления — все пускалось в ход в повседневной, будничной практике слуг отрешенного от мирских забот, посвятившего себя господу богу кардинала де Флери. Всецело поглощенный ни на мгновение не затихавшей борьбой против своих действительных или мнимых противников, кардинал менее всего думал о положении подданных короля. Крестьяне были полностью отданы во власть сеньоров, откупщиков и интендантов, высасывавших из них все соки и доведших их до полного разорения.

Новейшие сторонники возвеличивания Людовика XV и Флери ставят в заслугу кардиналу его бережливость, расчетливость, его заботы о богатстве страны. Он и в самом деле заботился о богатстве — только не страны, а своей котерии и узкой группы финансовых дельцов, главных откупщиков, крупных арматоров и негоциантов. С эпохи регентства и правления герцога Бурбонского денежная буржуазия продолжала быстро набирать силу. Маркиза де При, «божья матерь» финансистов, изгнанная из столицы, наложила на себя руки, но денежные тузы при набожном кардинале и вездесущих ушах иезуитов продолжали накапливать богатство еще быстрее, чем раньше. Наверно, им приходилось делиться какой-то частью доходов, но они уже к этому привыкли: могло ли быть иначе? Все шло своим чередом: деньги прокладывали путь к дворянскому званию и титулам. Титулованная знать, принимая в свои ряды обладателей богатства, требовала за свою снисходительность какую-то его долю.

А простой народ, разоряемый и монархией, и церковью, и дворянством, и буржуа-откупщиками, был доведен до крайней нищеты. Маркиз д'Аржансон в феврале 1739 года констатировал: за время правления Флери «нищета повсюду достигла небывалых размеров. В момент, когда я пишу, в условиях мира, если не изобильного, то вполне приличного урожая, люди вокруг нас мрут как мухи от бедности и вынуждены питаться травой. Провинции Мен, Ангмуа, Турень, верхнее Пуату, Перигор, Орлеан, Берри находятся в самом тяжелом положении»30. По чьей вине это происходило? Д'Аржансон не дает прямого ответа, но указывает, что финансисты-откупщики и интенданты разоряют страну, а правительство этому потворствует. «С королевством обращаются как со вражеской страной, обложенной контрибуцией»31.

В окружении кардинала все сообщения о бедственном положении страны, о голодающих крестьянах воспринимались как злостные измышления противников правительства, хотя Людовик XV был осведомлен о трагическом положении голодающих крестьян. Епископ Шартрский в ответ на вопрос короля о положении в его епархии отвечал, что там «царит голод и смертность, что люди, как овцы, стали травоядными и что вскоре всех поразит чума». О страданиях и бедствиях простого народа королю почтительно докладывали герцог Орлеанский, герцог и герцогиня Рошешуар и многие другие. Впрочем, королю пришлось и лично в том убедиться. В один из воскресных дней сентября 1739 года королевский кортеж, следовавший через Исси, был остановлен и окружен большой толпой. Люди не кричали, как ранее, «Да здравствует король!», а выкрикивали: «Горе! Голод! Хлеба! Дайте хлеба!»

В 1739, 1740, 1741 годах цены на зерно и соответственно на хлеб выросли более чем на одну треть. Скупщики, крупные землевладельцы наживали на повышении цен огромные деньги. Крестьяне, особенно сельская и городская беднота, обреченные на голод, испытывали величайшие страдания. В ноябре 1740 года д'Аржансон снова записал: «Число нищих скоро превысит число лиц, могущих жить, не прося подаяния». Он отметил, что в Шательро, например, на четыре тысячи душ городского населения приходится 1800 неимущих, и заключил: «Несомненно, что за последние два года погибло больше французов от голода, чем их было убито за все войны Людовика XIV»32.

В ночные и даже вечерние часы на улицы Парижа было рискованно выходить. С наступлением темноты из всех щелей, из подвалов, из подворотен выходили неведомые люди, заросшие бородами, нередко в масках, вооруженные до зубов. То были властители ночного Парижа. По проезжим дорогам королевства ездить было так же опасно, как по ночным улицам столицы. Вельможи в экипажах проносились под защитой эскорта вооруженной охраны. Отовсюду поступали тревожные вести о дерзких налетах шаек разбойников. Кто были эти таинственные разбойники? Позже, в начале 50-х годов, у всех на устах было имя «благородного разбойника» Луи Мандрена, внушавшего страх дворянским усадьбам33.

Но и предшественники Мандрена, «разбойники» 40-х годов, были те же простые, бедные люди, крестьянская беднота, доведенная нуждой до необходимости браться за оружие.

Что же будет дальше? Короля тревожные вести, поступавшие со всех концов королевства, мало трогали. Король веселился. Кутежи, охоты, маскарады, балы, феерические представления. Королевские метрессы были изобретательны на развлечения, и монарх охотно следовал за ними во всех выдумках, подсказанных их необузданной фантазией. Страна была разорена, народ голодал, люди бедствовали, а королевский двор продолжал веселиться. Поистине, пир во время чумы. Людовик XV оставался верен ставшему знаменитым изречению: «На наш век хватит! После нас — хоть потоп».