Три портрета эпохи Великой Французской Революции - Манфред Альберт Захарович. Страница 47

Жюли-Генриетта возвращается вовремя. В 1788 году Мирабо валит с ног какая-то загадочная и причиняющая ему невероятные страдания болезнь. Врачи не могут поставить точный диагноз. В соответствии с канонами медицины того времени лечат пациента пусканием крови. Может быть, Мирабо за это время потерял около двух литров крови. И если в конце концов он преодолел все свои недуги и прошел через все опасные методы лечения тех лет, то этим он был обязан не только своему могучему от природы организму, но и заботливому уходу жены.

Но этот хаотичный, внутренне противоречивый человек, на самом деле ощущающий облегчение лишь тогда, когда рядом с ним была его верная подруга, и искренне стремившийся закрепить этот союз, впервые давший ему душевный покой, умудряется собственными руками разрушить то, что было так счастливо им найдено. Он позволил втянуть себя в интрижку, переросшую в длительную устойчивую связь с женщиной сомнительной репутации, занимавшей его первоначально лишь как реальная хозяйка издательского предприятия. Жюли-Ген-риетта де Нейра до поры до времени терпела неверность своего мужа. Но и ее терпению пришел конец. В августе 1788 года она ушла из дома и в тот же вечер выехала в Лондон.

Еще вчера казавшееся таким надежным и счастливым семейное гнездо опустело. Мирабо был полон решимости все исправить, все изменить: поехать за Жюли в Лондон, уговорить ее вернуться, восстановить семейное счастье, которое он сам преступным легкомыслием разрушил.

Но наступил завтрашний день с новыми заботами, с делами, казавшимися, как всегда, безотлагательными. И то, что решено было сделать завтра, отодвигалось еще на один день, затем еще на один, и так все дальше, постепенно теряя свою настоятельность и мало-помалу превращаясь из жизненной необходимости в благие пожелания.

Мирабо еще представлялось, что вся жизнь впереди, что все еще только начинается, он еще не вступил даже в полную силу — ему ведь нет еще и сорока лет — и что он успеет еще все изменить, все повернуть к лучшему.

Бедный, слабый человек! Мог ли он знать тогда, что хотя действительно наступили самые важные страницы его биографии, но что они будут и самыми короткими и что жизнь, казавшаяся ему безбрежным океаном, уже шла к концу: не пройдет и двух лет, как она будет оборвана смертью.

XVII

18 ноября 1787 года Мирабо писал: «Франция созрела для революции».

Мирабо в эти последние годы случалось во многом ошибаться, совершать ложные или опрометчивые поступки. Но о главном, о характере и тенденциях общественного развития он судил правильно. И в только что приведенном отрывке он также яснее, чем многие его современники, определил положение вещей. Франция действительно была на пороге революции. Мирабо столь же обоснованно высказывал еще в пору созыва нотаблей, когда многое было неясным и не представлялось неизбежным крушение последнего неудачного маневра Калонна, уверенность, что в скором времени король окажется перед необходимостью созыва Генеральных штатов. И в этом он также не ошибся.

В августе 1788 года, после того, как потерпели неудачу все попытки Ломени де Врненна (сменившего бежавшего Калонна) на путях реакционной политики преодолеть углублявшийся в королевстве кризис, после того, как вся страна узнала, что, несмотря на обещания и заверения, государственный дефицит превысил 140 миллионов ливров, монархии ничего не оставалось, — как объявить о созыве Генеральных штатов на май 1789 года.

Все мгновенно пришло в движение. Созыв Генеральных штатов, предстоящее выдвижение кандидатов в депутаты, подготовка наказов, обсуждение необозримых задач — все это кружило головы, рождало радостные ожидания, большие надежды.

С первых же дней после опубликования королевского указа о Генеральных штатах выявилось глубокое расхождение между целями и задачами монархии, с одной стороны, и всей нации — с другой. Король надеялся, что Генеральные штаты дадут ему возможность отсрочить или полностью избежать нарастание революционного кризиса и обеспечат пути преодоления финансового банкротства и пополнения пустой королевской казны. Франция, вернее мыслящая часть французского общества, менее всего была озабочена узкофинансовыми задачами, волновавшими двор. В созыве Генеральных штатов видели начало новой эпохи. Генеральные штаты — это было преддверие национального собрания, это был орган, представляющий собственно нацию, который призван объединенными усилиями выработать для Франции конституцию.

Мирабо давно уже не испытывал такого прилива душевных и физических сил, такого внутреннего подъема, как в те дни 1788 года. Он чувствовал, что его час пришел.

Без колебаний он сразу же решил, что должен баллотироваться как кандидат от Прованса. Но от кого? От дворянства или от третьего сословия Прованса? Его первым решением, очевидно недостаточно обдуманным, было выставить свою кандидатуру от дворянства Прованса. Вероятно, ему представлялось это самым естественным и простым для графа Мирабо. Он предпринял некоторые необходимые практические меры: надо было зарегистрировать принадлежащий ему земельный участок, надо было вступить, как это вошло с начала 80-х годов в моду, в один из замкнутых клубов. И он при содействии Талейрана стал членом «Клуба 30-ти». Но все эти усилия оказались напрасными. Он забыл, что в Эксе еще сравнительно недавно закончился нанесший тяжелое моральное поражение Мариньянам судебный процесс. Могли ли Мариньяны допустить избрание своего смертельного врага графа Мирабо в депутаты от дворянства Прованса?

Дворянство Прованса отвернулось от графа Мирабо. Ну что же, тем лучше! Мирабо был рад, что жизнь исправила допущенную им ошибку. Он предложил свою кандидатуру третьему сословию. Он опубликовал весьма искусно составленный манифест, озаглавленный «Мирабо — провансальской нации». Манифест был встречен восторженно буржуазией и народом этой богатой провинции.

Зиму и начало весны 1789 года Мирабо провел в Провансе. Он выступал с программными речами перед будущими избирателями. Уже в ходе этой избирательной кампании полностью раскрылось изумительное ораторское искусство Мирабо. Вероятно, правильнее даже говорить не об ораторском искусстве, а об особом таланте, даре трибуна.

В XVIII веке было принято читать речи по заранее написанному тексту. Так поступали будущие знаменитые ораторы Конвента: Максимилиан Робеспьер, Жорж Дантон, Сен-Жюст и другие. Так поступал ранее и Мирабо. Некоторые из его речей на судебных процессах в Понтарлье и Эксе были написаны заранее. Уже в ходе судебных процессов Мирабо отходил от подготовленных текстов, и всякий раз удачно. Во время многочисленных выступлений в Провансе в 1788 —1789 годах сама практика доказала, что наиболее удачными бывают его импровизированные речи. В спонтанной, как бы стихийно развивающейся речи Мирабо неожиданно находил такие яркие краски, такие образные, врезающиеся в сознание слушателей выражения, которые были бы невозможны в тщательно обдуманной, заранее написанной речи. Казалось, что его несет поток мыслей и слов. И представлялось почти необъяснимым, как он в состоянии управлять этой стремительно несущейся, как бы расплавленной лавиной звуков, низвергаемых им с трибуны. Всякий раз это производило на аудиторию впечатление какого-то чудодействия, колдовства.

Эти захватывающие слушателей импровизации были бы невозможны, если бы Мирабо не обладал исключительными голосовыми данными и по мощи их звучания, казавшейся безграничной способности наращивать силу 3ByKOis, и по мастерству инстинктивно найденной способности их модуляции.

Альфонс Олар в двухтомной работе «Ораторы революции» главное место уделил анализу ораторского мастерства Мирабо. Сегодня едва ли было бы уместно рассматривать по существу эту работу, написанную много десятилетий назад. Все же нельзя не отметить, что при рассмотрении своеобразия ораторского дара Мирабо Олар, на мой взгляд, упустил из виду одну из самых важных сторон неповторимого таланта Мирабо. От рождения, от природы в Мирабо был скрыт великий талант артиста. Это был, по-видимому, один из самых крупных актеров своего времени. Мирабо обладал поразительным чувством аудитории, пониманием ее сокровенных мыслей, желаний, неосознанных стремлений. Но он был не рабом своих слушателей, а их вождем. Чувствуя аудиторию, он инстинктивно, в соответствии с ходом своей мысли, умел находить отвечавшие моменту интонации, верные жесты, неожиданно рождавшие у него суммирующие, обобщающие формулировки, подкрепляемые могучим размахом руки.