Доклад Юкио Мисимы императору - Аппиньянези Ричард. Страница 108

Я познакомился с Огатой на пароме, на котором переправлялся на Гакидзиму. И он сразу же постарался убедить меня в том, что является знатоком жизни и обычаев островитян. Огата действительно приобрел незаменимый опыт, занимаясь торговлей вразнос и разъезжая по Гакидзиме и другим островам. Свою карьеру он начал на черном рынке, вернувшись после войны на родину из Маньчжурии. Хотя он не признавался в этом, я подозревал, что Огата торгует на островах с разрешения якудзы – японской мафии, контролировавшей таких, как он, разносчиков из Токио. Он представлял несколько магазинов из Санья, пролетарского торгового района Токио, и рекламировал печально известные своим низким качеством товары, которые сбывал островитянам по более высоким ценам, чем розничные.

Огата был высоким человеком с желтоватой кожей. И хотя ему еще не исполнилось и сорока лет, у него было изборожденное морщинами лицо шестидесятилетнего старика. Двубортный коричневый костюм сидел на нем мешковато, как на огородном пугале. Он зачесывал свои неопрятные волосы наверх, прикрывая ими лысину. Узел широкого цветастого галстука на нейлоновой рубашке был ослаблен, и в расстегнутом вороте виднелась тощая шея. Когда Огата улыбался, обнажались коричневатые зубы, которые, казалось, вот-вот выпадут из иссохших десен. Чемоданы Огаты были наполнены дешевыми дрянными товарами, характерными для послевоенного времени. Все они имели марку «Ниппонсей» – «Сделано в Японии». Спеша к бухте, Огата нес в одной руке бивший его по колену чемодан, а другой доставал сигарету из пачки.

– Знаете, – неожиданно заявил он, – до войны я был директором высшей спортивной школы.

Я бросил на него недоверчивый взгляд.

– Вас это удивляет, да? – смеясь, спросил он. – Позвольте мне в таком случае сообщить вам еще кое-какие сведения о себе. Я был сержантом и служил в Квантунской армии в Маньчжурии. Мы не были побеждены. Вы понимаете это? Правительство вынуждено было послать к нам в 1945 году члена императорской семьи принца Такеду Цунеёси, чтобы уговорить нас сдаться. Но мы не были побеждены! Однако теперь столичные интеллектуалы почему-то считают себя вправе презирать всю императорскую армию.

– Я не презираю императорскую армию, Огата.

Огата кивнул.

– Я верю вам, – сказал он. – После подписания Акта о капитуляции я чувствовал себя разъяренным, но не побежденным. Но когда я приехал в Токио и увидел руины и пепел, когда узнал, что моя семья погибла, когда люди на улицах стали плевать на мой мундир, я понял, что потерпел поражение.

– И тогда вы стали одним из рэкетиров на черном рынке?

Огата бросил на меня обиженный взгляд, хотя чувствовалось, что он гордится тем, что не сдался.

– Честно говоря, я скорее предпочту иметь дело с якудзой, чем с пораженцами, которые сегодня правят пашей страной.

– Согласен, между мафией и правительством нет особой разницы.

– Вы слишком молоды и занимаете слишком высокое положение в обществе, чтобы высказываться столь цинично.

Я подумал о том, что со стороны мы, должно быть, кажемся довольно странной парой. Некоторое время мы шли молча, а затем Огата повернулся ко мне, лукаво улыбаясь.

– Скажите, Мисима-сан, эти ныряльщицы за морскими ушками действительно вызывают у вас лишь чисто литературный интерес? Если вы желаете поразвлечься, я посоветовал бы вам не тратить зря время на этих девиц, а обратить внимание на более зрелых женщин, особенно вдов. Они научат вас, как надо нырять за моллюсками. А какие атлетические у них бедра! Это настоящие спортсменки, разве могут сравниться с ними какие-то девчонки в белых трусиках.

Он расхохотался. Я чувствовал на своей щеке его мерзкое дыхание. Впрочем, мое, наверное, тоже не отличалось свежестью.

Огата изощрялся, превознося женские прелести. Но я начал сомневаться в том, что он – именно тот человек, который мне нужен, чтобы познакомиться с ныряльщицами и завоевать их доверие.

Огата провел меня по узкой песчаной тропке между валунами и известняковыми скалами на берег. Мы оказались среди покрытых почерневшими водорослями камней, за которыми скрывалась бухточка. Впереди расстилался пляж. Белый песок подходил к самому морю. Огата поставил чемодан на землю, устроился на нем, закурил и жестом пригласил меня присесть на выступ скалы.

– Не надо, чтобы нас видели, – сказал он. – Подождем тут и посмотрим, как будут развиваться события.

Я понял, что Огата хочет посмотреть, каков будет улов ныряльщиц, чтобы в нужный момент выйти и предложить свои товары. Сезон сбора моллюсков только начался.

Я присел на выступ скалы и затаился. Полуденное солнце ослепительно сияло на ярко-синем небе. Примерно в ста двадцати футах от меня полдюжины женщин стояли на коленях вокруг небольшого костерка. Это были зрелые матроны, которых так превозносил Огата. Накинутые на плечи фуфайки ныряльщиц скрывали их прелести. Я не мог рассмотреть, что находится в их корзинах. Однако, судя по подавленному настроению женщин, улов был скудным. Они разговаривали, некоторые даже пели, но шум волн заглушал голоса, и я не мог разобрать слов.

Море у берега казалось спокойным, теплым и прозрачным. Но сезон дождей уже начался, и там, на глубине, где располагались морские ушки, царил жуткий холод. Я задрожал, представив, что приходится испытывать этим ныряльщицам. Свинцовое удушье, давление воды, холод сковывает тела. Обведя взглядом уютную бухту, я испытал облегчение, чувствуя себя здесь в полной безопасности.

Можно ли было вообразить себе, что этот берег – один из уголков Греции? Южный бриз избороздил белый песок между скалами и валунами, и пляж был похож на один из лишенных растительности садиков дзен с посыпанными гравием дорожками. На краю этого садика сидели ныряльщицы за морскими ушками и ели свой скромный завтрак, состоявший из холодного риса, маринованных огурчиков и чая. Чисто японский пейзаж. Почему же я пытался найти в нем что-то другое?

Время шло, и вскоре мы увидели приближающуюся к берегу лодку. Из нее вышли шесть или семь ныряльщиц. Судя по оживленному виду и тяжелым корзинам, на этот раз женщинам провезло. Вернувшиеся ныряльщицы в накинутых на плечи фуфайках присели на корточки возле костра, чтобы обсохнуть и согреться. Однако жар, исходивший от огня, и адреналин в крови вскоре заставили их сбросить фуфайки. Длинные пряди волос, словно сверкающие влажные морские водоросли, падали им на грудь. Смуглые тела девушек ярко освещало солнце. Они массировали себя, чтобы унять дрожь и избавиться от гусиной кожи, и мяли полукружия онемевших от холода, потерявших чувствительность грудей.

Я завидовал этим молодым, атлетически сложенным девушкам. Казалось, их тела излучают сияние, как пронизанные солнечным светом виноградины. Тяжелая работа закалила их, у девушек были широкие плечи и хорошо развитая мускулатура. Крепкие икры и узкие бедра придавали их фигуре грациозность. Такому прекрасному телу можно только позавидовать! И все же меня охватило непреодолимое желание увидеть, как эти морские амазонки чудесным образом превращаются в представителей моего пола.

Сидя в тени скалы, я вспоминал фигуры древнегреческих куросов, этих улыбающихся юношей из камня. Огата внезапно встал и, зажав в зубах окурок сигареты и заслонив левой рукой глаза от солнца, стал любоваться обнаженными женскими телами. Правую руку он засунул глубоко в карман брюк, и я понял, что Огата мастурбирует.

Почувствовав отвращение, я отвернулся. Прижавшись щекой к скале, я стал наблюдать за ползавшими по ней маленькими прозрачными крабами. В поросших лишайником расщелинах таились мидии. Я крепко обнял скалу, чувствуя к ней огромную любовь и благодарность за то, что она пренебрегает всем, что таит в себе разврат и плодородную силу. Снова взглянув на ныряльщиц, я сардонически рассмеялся, испытывая отвращение и ликуя оттого, что мое видение оказалось иллюзией. Я понял, что раньше смотрел на них сквозь прусский монокль, что германский романтизм Винкельмана, Гете и Ницше сделал меня близоруким, заставил увидеть классические черты там, где их не было и в помине.