Голова - Манн Генрих. Страница 63

— Отменить ее, пожалуй, возможно — именно потому, что об этом никто не думает. В программе у социал-демократов имеется, конечно, и такой номер, — чего, впрочем, у них нет? Но просто на всякий случай и вполне платонически. В наших устах это требование покажется более веским и подействует так, словно мы во всеуслышание бросили в ликующую толпу миллиардную цифру. Большие числа действуют воодушевляюще, как вы, господа, вероятно, уже заметили сами.

Удивленные господа молчали; недоуменные замечания позволили себе только те, кто сидел далеко от Терра. Близко и выжидательно сидел Кнак. Может быть, за этим скрывается рейхсканцлер? С намерениями, которые еще неясны? Внимание! — думали Кнак и прочие. У коллеги Терра был такой лукавый вид, словно ему многое известно. И действительно, коллега Терра сказал следующее:

— Вам, господа, конечно трудно осознать, что представляет собой отмена смертной казни. Господа! Для выборов это золотое дно, а на деле — просто ловушка. Голоса достались бы нам даром. Ибо смертная казнь не может быть отменена — прежде всего потому, что все мы смертны. Кроме того, я надеюсь, что мы все, к нашей чести, глубоко убеждены в неизбежности грядущей войны, которая будет величайшим событием в истории нашего народа, — прогремел Терра, поднимаясь с места. Слушатели, включая и Кнака, были вынуждены реагировать одобрительным шепотом.

Неожиданно коллега Терра состроил преувеличенно лукавую гримасу.

— Итак, посмотрите, господа, что практически останется от отмены смертной казни. Только одно: горстка убийц будет упрятана в тюрьмы, вместо того чтобы быть казненной. Прекрасно. Это никого не трогает. Зато мы, милостивые государи, будем окружены ореолом гуманности, и никто, даже спустя сто лет, не посмеет от нас требовать, чтобы мы ратовали за разоружение, за третейский суд, за всеобщий мир.

— Правильно, — послышались голоса.

— Обманутой окажется социал-демократия, которая, как обычно, этого и не заметит. Она мало смыслит в отвлеченных политических вопросах, наша славная социал-демократия. Нельзя же думать обо всем. Кто постоянно занят вопросом об увеличении заработной платы рабочим, легко забывает, что война в мгновение ока вместе с заработной платой поглотит и самих рабочих. Но вопрос о войне, слава богу, решаем пока что мы.

— Браво!

Предоставив собранию изощряться в насмешках по адресу социал-демократии, сам Терра вскоре удалился. Он явно добился успеха, однако заметил, как те, кому он пожимал руку, незаметно вытирают ее в кармане. Он обливался потом и изнывал от усталости, будто долгие часы рубил дрова. Но самое ужасное: софизмы, которые он измышлял, поколебали его собственную веру. Очевидно, так оно и было, как он говорил, ибо в самой жизни отсутствовала логика.

Из залы к нему еще доносился смех; он знал примерно, о чем там говорят. «Ну и иезуит наш коллега Терра! Только его уловки ни к чему, все это шито белыми нитками. Такие простаки всегда рады перестараться. Но откуда это у него? Неужели действительно от Ланна?»

От рейхсканцлера всего можно ожидать. Он достаточно разносторонний и деловой человек, чтобы заниматься отменой смертной казни в тот момент, когда сам он по горло занят отклонением попыток Англии заключить с нами союз. Дело зашло так далеко, что рейхсканцлер, нарушая искони строго соблюдаемую тайну переговоров, счел необходимым открыто огласить в рейхстаге английские козни. Все равно ведь пангерманская пресса была начеку, она знала все. Итак, рейхсканцлер доложил, что опасность сближения нарастала в течение трех лет и сейчас превратилась в весьма серьезную проблему. Он не стал перечислять все те ужасные последствия, какими нам грозила дружба с Англией, что вполне понятно со стороны стоящего у власти государственного деятеля. Достаточно сказать, что, согласно планам Англии, на одно германское военное судно в будущем должно прийтись пять английских. Правда, такое соотношение существует и сейчас; если же мы сохраним его, тогда прощай свободное развитие нашей мощи, прощай флот, общее любимое детище императора и буржуазии.

Таково было положение дел, но тут нам посчастливилось: один из английских министров открыто в недоброжелательном тоне сообщил несколько исторических фактов, касающихся нашей армии. Хватит, теперь можно вздохнуть свободно, конец церемониям, презрительное равнодушие нашего общества к домогательствам Англии вдруг сменилось решительным протестом. Вспыхнул гнев против лицемерного врага, который забылся и стал не в меру дерзок. Закипела злоба на жадную акулу, рассчитывавшую парализовать притворным миролюбием нас, своих прямых преемников в мировом владычестве.

После того как вся Германия неистовствовала целую неделю и у каждого гражданина составилось в голове определенное, как из чугуна отлитое, мнение, тогда наконец-то и рейхстагу было предложено принять к сведению создавшуюся ситуацию. Предстоял большой день, это было видно уже при входе в зал заседаний по необычной сдержанности каждого депутата в отдельности; все словно боялись друг друга. Каждый, кому дорога его политическая карьера, должен следить за собой больше, чем за соседом. Сегодня опасно произнести хоть одно лишнее слово, обнаружить собственное лицо. Это день стихийного слияния с национальной совестью. И, повинуясь ей, оратор на трибуне высказывает свои обезличенные истины. Дыши в унисон — или вовсе не дыши! Оратор говорит сотнею тысяч глоток, он говорит в такт поступи полков.

Длинные ряды высунувшихся вперед тел, рук, открытых ртов. «Слушайте! — Слушайте! — Неслыханно!» Обратный порыв только у строптивой кучки социалистов, которые клонятся назад, ища, за что бы ухватиться. Вот один, из них всходит на трибуну. Они осмеливаются говорить, они раздражают все собрание. Свист, подхлестнутая масса прихлынула к самой трибуне, взмыленные головы, как гребни волн, вздымаются у ее подножья.

Оратор, пожилой человек, сразу же внушает подозрение патриотически взвинченным депутатам. Значительную часть своей жизни он прожил за границей, взгляды у него уже не вполне немецкие. В политике он англофил; дружба с Англией — его конек. Все понимают: если бы западня, в которую нас заманивают, не была уже поставлена Англией, он сам постарался бы поставить ее. Отсюда недалеко и до государственной измены. Собрание насторожилось, готовое к прыжку. Одно неосмотрительное слово — и оратор будет сброшен с трибуны… Но он оперирует числами, экономическими данными, пусть они ничего не решают, но с ними надо считаться. Однако собрание ничего не хочет слушать, оно шумно выражает нетерпение. Цифры, в которые никто не вникает, разочаровывают в конце концов и самого оратора. Он хочет воодушевиться, прибегает к пафосу. Его пафос звучит неубедительно, он звучит, как назойливые мольбы о спасении. Злобный вой поглощает их. Вытянутые руки приказывают: умри!.. Тогда он отступает, на его согбенных плечах вся тяжесть неудачи, он отступает под всеобщий презрительный хохот.

«Его жизнь кончена! — думает Терра. — Он плохо распорядился ею, потому что строил ее в расчете на человеческий разум. Но на разум рассчитывать нельзя. Кто хочет лучше употребить свою жизнь, чем этот социалист, должен основываться на человеческом стремлении к хаосу, на человеческом законе катастрофы. Только хитростью и лицемерием мне, может быть, удастся еще отнять у них шанс на желанную им бойню». Навстречу отступающему социалисту он сам поднимается на трибуну, намереваясь говорить сотнями тысяч глоток. Но в решительную минуту не чувствует в себе достаточной уверенности. Пример отступившего пристыдил и парализовал его. Он хочет вложить силу тысячи глоток в те слова, которые выкликало уже столько ораторов, но у него они куда-то проваливаются. «Англия ищет мира из страха!.. Значит, мы отказываемся от него из удальства? — думает он. — Англия чувствует себя сильнее! Значит, мы не хотим дружбы с сильнейшим?» — думает он. Отчаянное положение патриота, которого смущает логика.

Терра взглянул искоса на рейхсканцлера; тот, скрестив руки, следил за борьбой депутата с логикой. Лицо его выражало твердость и величие, оно говорило: судьбы мира решаются за этим столом и на этом стуле, как ни говори, логично ли, нет ли… Пробор сверкал на его высоко вскинутой голове.