Минерва - Манн Генрих. Страница 45

Круглая площадка медленно погружалась в сумрак. Герцогиня взяла мальчика за руку; они опять прошли аллею молчания. В косом солнечном луче фиолетовым светом сверкнул гравий. Каменные фигуры уже принадлежали одиночеству и мраку. Одна из них засветилась; когда Нино обернулся, она была уже едва видна. Лениво тянулся между черными зубцами туй бледно-серебристый поток неба. А под ним все хранило молчание: молчали безропотные мудрецы, терпеливые, влюбленные, запуганные боги.

Мальчик молча шел рядом со своей возлюбленной; ее одежды колебались. Он торжественно говорил себе:

— Я тоже когда-нибудь умру, как это ни странно. Тогда я буду думать о том, что я пережил этот день. Что все остальное в сравнении с этим!

«Неужели это невозможно?» — спрашивал он себя в течение целой недели, в лабиринтах рощиц, на горе, у бассейна и в своей комнате. «Что?» — отвечал он самому себе.

«Она называет меня своим другом. Никогда не смеется она надо мною, даже тогда, когда я выдаю себя и стыжусь. Она сама открывает мне свои тайны, — я не понимаю их, но они пугают меня, и мне чудится, что это говорят фонтаны в чаще… Разве она не могла бы любить меня, как мужчину? Это звучит нелепо, это я, конечно, знаю, но предположим на минутку, конечно, не серьезно. Ведь я уже не ребенок, ростом я только немного меньше нее, не так ли? Я вспоминаю образ святой Катерины, в нашей лицейской церкви. Какая высокая, мощная женщина, — и как взволнованно и нежно подает она свою пышную руку своему жениху: маленькому Иисусу.

Она прекрасна в своем белом платье и золотом плаще, вся увешанная нитями жемчуга! В волосах у нее корона, полная драгоценных камней. Поют ангелы; за ними вокруг белых колонн обвиваются красные хоругви… Какое торжество! Так должно было бы быть, именно так, с Иоллой и со мной».

Он умолял самого себя, в страхе, что его мечта сейчас рассыплется в прах.

«Подумай, ведь если бы мне было восемнадцать лет, нет, только семнадцать, и у меня было бы на подбородке два-три волоска, никто не удивлялся бы. Ведь известно, что Антонио Фабрицции, из восьмого класса, любовник жены одного полковника. Мне недостает трех лет, только всего. Куда же годится мир, в котором неизмеримое счастье — разве я знаю, что это вообще было бы такое? — не может существовать только потому, что человеку не хватает трех лет?»

Он рвал платье у себя на груди, ломал руки.

«Почему ты не растешь, не становишься шире? Я готов заключить союз с дьяволом. Пусть он сделает меня мужчиной, на один только год, и даст мне любовь Иоллы. Пусть тогда он возьмет мою душу… Один год? Нет, один день. За один день я сделал бы это! К сожалению, дьявол не хочет ничего знать обо мне, вероятно, потому, что я ничего не знаю о нем. Зачем мы неверующие! Подожди-ка…»

И он погружался в предположения о реальности или сказочности всего божественного. Они медленно препровождали его в царство сна.

Утром он решал с бьющимся сердцем:

— Я спрошу ее, не выйдет ли она за меня замуж. В сущности, это, может быть, очень просто, только мои сомнения осложняют дело. Говорят, что у любящих всегда так бывает… Она скажет «да», потому что любит меня. Мы подождем, пока мне исполнится двадцать лет…

Вечером он натягивал одеяло до подбородка, стискивал зубы и бормотал:

— Как это мне приходят в голову такие безумные мысли?

Просыпаясь, он всплескивал руками.

— Но я так люблю ее. Не должна ли она ответить мне тем же? Никто не может принять безвозмездно столько любви, это было бы слишком несправедливо: любовь не допустила бы этого.

«Иолла бледна, она утомлена, она носит просторные платья. Она говорит: „Я хотела бы, чтобы меня любили“, — конечно, она подразумевает меня».

А ночью он стонал:

— Не меня, я знаю, а того, другого!

Он обеими руками брался за голову; она болела от напряжения, с которым он подавлял в своем мозгу истину.

— Не думай, — кричал он тому Нино, который не хотел отказаться от самообмана, — что я серьезно слушаю твои невозможные выдумки. Ведь я все-таки знаю, что будет!

Он не знал ничего, — и это было самое ужасное.

Однажды после обеда герцогиня сказала:

— Сойдем вниз на дорогу! Я жду гостей.

Он ничего не спросил; кровь у него застыла.

— Фрау Беттину и ее мужа, — пояснила она.

Дорогой они почти не разговаривали. День был душный. Раз, на повороте, мальчик увидел наверху, между массами зелени, белые ступени.

«Теперь они исчезнут навеки, — подумал он. — Они уже не поведут меня в царство сказки».

Он закусил нижнюю губу; ему удалось не заплакать.

Герцогиня сказала устало:

— Очевидно, они не приедут. Вернемся.

Нино шел, колеблясь между надеждой и отчаянием. Лестница показалась снова. Вдруг он сказал себе холодно, почти испытывая облегчение:

— Теперь все кончено.

Он услышал стук экипажа. Из него вышли Якобус и его жена. Он присоединился к герцогине. Нино шел впереди с фрау Беттиной. Тупое спокойствие не покидало его; он лег с ним в постель и спал в течение часа.

Затем он открыл глаза, и вдруг сон соскочил с него, как в разгаре дня. Страх пронизал его до кончиков пальцев. При каждом треске дерева, при каждом шорохе листьев в саду его нога сама собой высовывалась из-под одеяла.

— Теперь ночь, теперь ночь. Что происходит теперь, — боже, что происходит теперь? Вместе ли они? Когда двое любят друг друга… Где они, в спальне у Иоллы? Я все еще не знаю коридоров, которые ведут туда, двери, через которую она входит. Я не знаю решительно ничего! Что они делают? Когда в школе рассказывали истории о женщинах, я представлялся, что понимаю. Зачем я не попросил объяснить их себе! Маленького Миньятти! Я мог бы пригрозить прибить его, чтобы он не рассказал никому… Они целуются, конечно, потом они раздеваются. Потом ложатся в постель? А потом, что потом?

Он закрыл рот рукой и застонал.

— Нет! Они лгали! Все женщины могут делать такие вещи. Но ради Иоллы я отрицаю их Я отрицаю, что такие вещи существуют!

Он стал на колени в постели и умоляюще протянул руки, обливаясь слезами, обезумев.

— О, не допускай этого!

Вдруг он вздрогнул и упал ничком. Он услышал за окном шум. «Это шаги». Он был уже у окна. Кто-то выступил из тени дубов. Только один? Да, только один. Вспыхнула сигара: это был Якобус. Он подошел ближе и узнал мальчика.

— Нино, ты не спишь? Сходи же вниз.

— Сейчас! — крикнул Нино, отбегая от окна. Он любил этого человека!

«Он бродил по аллеям, пока я лежал и воображал всякий вздор. Все, все это неправда».

Он наскоро оделся и сбежал в сад. Среди ликования его охватил страх, что ноги могут отказаться служить ему. Он сказал, наконец, облегченно вздыхая:

— Вот и я.

Они долго шли рядом. Якобус думал:

«Я не выдержу этого — спать под одной крышей с ней и вдали от нее. Это унижение. Я совсем не лягу. По крайней мере здесь со мной этот мальчик, который мне так симпатичен. Я думаю иногда, что, если бы его не было, она меня совсем не любила бы. Для меня было благодеянием знать, что он с ней».

Он вынул папиросы.

— Хочешь?

Нино закурил, наслаждаясь своим спокойствием и уверенностью.

«Он возле меня, — вот, мне стоит только протянуть руку. Ничего не может случиться».

И они бродили под мерцающими звездами; спускались с горы и опять поднимались на нее, без устали ходили между туями с ярко освещенными луной статуями и в тени рощиц, вдоль изгородей из роз, сквозь чащу и вокруг бассейнов, — но ни разу не прошли вдоль дома, под открытыми окнами, откуда ночной воздух доносил до них сонное дыхание их возлюбленной.

«Я не спал почти всю ночь — из-за Иоллы», — с гордостью говорил себе Нино. Но он чувствовал себя усталым и вяло слонялся по дому. После обеда, когда даже голоса птиц заснули и слышно было только, как молчит погруженная в задумчивость жара, он прокрался вниз по аллее статуй, мимо большого бассейна с его всадниками, нимфами и тритонами, и вошел в кусты, густо обступившие круглую площадку. Ему пришлось пробиваться сквозь них, по узким тропинкам, под шипами. Цветы чертополоха протягивали свои желтые головки и странно благоухали. Зашуршала белка. У ног мальчика с хриплым криком взлетела, хлопая крыльями, большая робкая птица.