Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих. Страница 48

— Откуда ты взялся так рано, Наварра?

— Разве уж так рано, Гиз? Но, видишь ли, моя почтенная теща принимает меня влюбое время.

— Ты был у мадам Екатерины? Наверху?

— А где же еще? — Генрих ударил себя в грудь, разыгрывая человека,похваляющегося высокой честью, которая на самом деле вовсе не была ему оказана.Тогда рослый лотарингец преисполнился сознанием неизмеримого превосходства:«Иду с тайного совещания от моей королевы и встречаю тщеславного лгунишку,который уверяет, будто его принимали в тот же час!» Просияв красивым лицом,подбоченясь и изогнув стан, Гиз заявил:

— Значит, она сама тебе все сказала; а я повторяю, и самым решительнымобразом: ты победил, Наварра. Французский двор намерен объявить войну Испании,ибо, как говорит в своем послании твой адмирал, французам необходима внешняявойна, которая была бы справедливой и вместе с тем нетрудной и выгодной. Иначеони будут грабить и громить друг друга. Он знает нас, твой герой и учитель!

— Послание составлял Морней, а он каждую мысль доводит до крайности.

— И это нам услышать не вредно. Значит, вот вы как смотрите на дело?..

— А вы нет?

— Мы только защищаемся. Вы, протестанты, намерены вызвать ужасную резнюсреди французов: это видно из слов вашего Колиньи или вашего Морнея. И радинашего блага мы предпочитаем воевать против Филиппа — вместе с вами. Досвидания, увидимся во Фландрии — или никогда!

Рослый блондин только сделал вид, что уходит. Он тут же снова обернулся.

— Наварра! Играй честно, как я. Да, я и вправду стянул войска в Париж, когдаты подъезжал со всеми своими дворянами.

— Это далеко не все. — Их глаза встретились на одном уровне, ибо маленькийНаварра стоял на ступеньке.

— Мои выступают сегодня во Фландрию. Действуй, как я, Наварра!

— Я веду ту же игру — и по склонности и по привычке. Помнишь наши школьныегоды, Генрих Гиз?

— Тогда ты затевал игру, Генрих Наваррский. Цезаря убивали. Игра доводиланас до неистовства.

— Тебя и д’Анжу. Вы готовы были по-настоящему прикончить меня. Такиевоспоминания остаются на всю жизнь, мой друг.

— Дружба, возникшая в ранней юности, — это единственное, что умирает лишьвместе с нами. Я не стыжусь своих слез, — с напыщенной чувствительностьюпродолжал Гиз и выжал или попытался выжать из себя несколько слезинок. «Я быискуснее все это разыграл», — подумал другой, стоявший на ступеньке. Однакокороль Наваррский чувствовал скорее стыд, чем удовлетворение. Ведь перед нимего смертельный враг, хотя бы по одному тому, что не получил принцессы. Обазаставляют свой голос трогательно дрожать. И лгут друг другу каждым словом идвижением. А ведь действительно вместе росли. Да, позор! И от стыда, что таковажизнь, стоявший на ступеньке слегка втянул голову в плечи и при этом упустил изсвоего поля зрения стоявшего наверху. Генрих все еще не поднимал головы, каквдруг что-то зашелестело у него на груди, он сначала даже не понял, что, и сталшарить рукой. Он все еще шарил, когда услышал внезапный возглас: — Стой! —Генрих поднял голову и увидел перед собою совсем иного человека — звериное,злое лицо, уже никаких подслащенных воспоминаний, а неприкрытаядействительность: рука, сжимающая занесенный кинжал.

Генрих звонко расхохотался, словно самые страшные открытия и есть самыевеселые.

— Я тоже мог бы поплакать, и поудачнее, чем ты.

— Ты смел — и я дарю тебе жизнь.

— Или еще потому, что иначе тебе не сдобровать, — при этом короткий взгляд всторону. Мгновенно, точно зверь, Гиз оборотился: позади стоял гугенот собнаженной шпагой.

— Мой государь и повелитель говорит сущую правду, — сказал человек впотертом кожаном колете — у его владельца было загрубевшее солдатское лицо ибородка клином. — Господину герцогу стоило только руку поднять: не успел бы онударить моего короля, как некий гасконский дворянин, по имени д’Арманьяк, имелбы честь рассечь герцога Лотарингского на две половинки.

Этот певучий голос южанина первым нарушил в то утро спертую тишину двора,прозванного Луврским колодцем. Прибежала стража, стоявшая под воротами, которыевели к мосту. Все двери вокруг распахнулись, и из них выскочили люди. Никто ещене успел ничего сообразить, как Гиз исчез. Д’Арманьяк, давно уже вложившийоружие в ножны, усердно всех расспрашивал, что же тут, собственно,произошло.

— Да два купца подрались из-за пошлин, которые им надо уплатить казне.

Так он громогласно заявил, уходя, своему королю, а на ухо неприметно шепнул:— Только поскорее прочь отсюда!

Слуга-дворянин умел пышно хвастаться, но умел и перехитрить опасность —смотря по обстоятельствам.

Знал он также мало кому известную дорогу, по которой они могли незаметнодобраться до комнаты его государя.

— Посмотрите, сир, на вашу великолепную белую свадебную одежду, она вся впыли и в паутине. Камердинер это сразу видит, а герцог — нет, иначе у него ещераньше возникло бы подозрение, может быть, даже слишком рано, когда меня еще небыло подле вас.

— Ты тут?

— Не отстаю ни на шаг. Не упадите!

Здесь коридор круто загибался, и на самом повороте лежал какой-то не слишкомдлинный тюк, несколько короче человеческого роста. Но, странное дело, из-подмешковины высовывались ноги в маленьких башмачках. Значит, все-таки человек!Какими маленькими кажутся ноги, когда они… Господин и слуга переглянулись.Взгляд слуги советовал быть осторожным. Но господин все же откинул мешковину натом месте, где ожидал увидеть незнакомое ему лицо. У мертвых всегда незнакомыелица, и они всегда неожиданны для тебя. Генрих отпрянул, у него вырвалсяхриплый возглас. Слуга без церемонии зажал ему рот рукой. — Тише, сир! Скорейсюда, пока нас не застигли! — Он схватил короля и потащил его к какой-то двери,распахнул ее, оба вошли, и он неслышно притворил ее за собой.

— А теперь можете кричать сколько угодно. Я убедился, что снаружи ничего неслышно. Гнусное преступление, такое же, как они сами, — заявил протестант сглубокой убежденностью. И так как его господин безмолвствовал и стоялнедвижимо, точно оцепенев, Д’Арманьяк добавил: — Мы бы этого не сделали. Такаякрасивая барышня, такая ласковая, людям добра хотела. Я знаю одного пастора,который втайне наставлял ее. Она бы перешла в истинную веру…

— Тебе известно ее имя?

— Нет. Может быть, Катрина, может быть, Флеретта. Бедная дворяночка, как я —бедный дворянин.

«Я имени ее не знал и спрашивать о нем теперь не смею. Выплачу и скорбь иярость в себе самом, и пусть ни капли не выльется наружу. Она погибла за меня,из любви ко мне погибла. Что я обещал еще нынче утром королеве Наваррской —моей жене? Отправиться к войску, во Фландрию. И уже забыл об этом».

Вслух он сказал: — Сегодня же мы едем во Фландрию.

— Вот это правильные слова, сир. В бою я могу сам напасть, могу и убежать.Здесь нет. А в коридоре наткнешься на кусок мешковины — должен через негоперешагнуть и молча идти дальше.

Д’Арманьяк говорил еще что-то, приготовляя деревянную лохань, в которойГенрих обычно купался. Когда тот начал раздеваться, выпал свернутый листбумаги. Он-то и зашелестел у него на груди. Этот листок дала ему Марго: на нем— святой, который охранит его; посмотрим, кто же именно.

Там оказалось изображение человеческого тела после вскрытия — листок изанатомического атласа. Каждый орган был обозначен на полях латинским названием,написанным рукою ученой принцессы, и ею же пририсован маленький кинжальчик,острие которого направлено на вскрытое тело с точным знанием соответствующегоместа, названного также по-латыни.

Таково было мнение принцессы Валуа. И она тоже хотела предостеречь Генриха.«А если бы я знал это раньше? Выхватил бы я кинжал прежде Гиза?» — Нет, — вслухответил Генрих самому себе. Слуга удивленно посмотрел на него.

Сон

И вот ей приснился сон.

В этом сне Марго была самой госпожой Венерой и в виде мраморной статуиохраняла вход в лабиринт из высоких кустарников, прохладная тень которых падалана ее белую спину: она явственно это ощущала, ибо мрамор был наделенчувствительностью и в нем обитало сознание. Она знала, что позади нее, справа ислева от беседки, стоят два воина, готовые убить друг друга из-за ееблагосклонности; но ни один из них не приподнял хотя бы на дюйм свой обнаженныймеч, так как оба, подобно ей, были статуями, замкнуты в каменную оболочку иприкованы к пьедесталу. Между тем достаточно было ее мысли, и тот, кого бы онаотвергла, упал бы и разбился.